Занесло меня в очередной раз со своими болячками в одну сельскую больницу. А что такое больница, друзья? Это, прежде всего, конечно, надежда на выздоровление. Первые три-четыре дня все мысли только об этом. Уколы, капельницы, процедуры. А потом, когда стараниями врачей ты начинаешь потихоньку возвращаться к жизни, ты уже начинаешь смотреть по сторонам. В углу холодильник. На столе маленький телевизор. На подоконнике шахматная доска. Отмечаешь внешность молоденьких медсестер. Ворчливость нянечек-уборщиц. Ну и, естественно, начинаешь общаться со своими товарищами по несчастью, соседями по палате то бишь. А соседи по палате встречаются иной раз такой высокой степени колоритности, что воленс-неволенс остаются в памяти навсегда.

Вот и на этот раз моим соседом оказался дедок – божий одуванчик. Дядя Гриша. На вид ему было лет двести, если не больше. Сухонький такой старичок. Беззвучный и неслышный, как степной ковыль. Ни звука, ни шороха. Тень – не тень. Дым – не дым. Ни храпа, ни сопения, ни придыхания. Лежит себе сутками, глаза в потолок. Я первое время даже рукой перед его лицом махал, чтобы определить, жив он или уже того. Лежит себе беззвучно. Не читает, не ворчит. Тупо лежит – и всё! Поначалу я не мог понять, что мне эта картина напоминает. А потом дошло. Вспомнил! Видел я на каком-то фото, как Говард Картер сидит рядом с лежащим Тутанхамоном в только что открытой им гробнице. Та же картина! Только вместо Картера рядом сижу я. А самое главное заключалось в том, что дядя Гриша этот совершенно случайно оказался родным дедушкой моей бывшей ученицы, которая приехала на лето в эту деревню помочь бабушке по хозяйству. Она его в эту больницу и сдала, а тут я. Вот и попросила меня присмотреть за дедушкой, взять над ним как бы шефство. В качестве гонорара за мое усердие она подкармливала меня домашними пирожками, фруктами-ягодами со своего сада-огорода. И я по старой дружбе да еще и за такой гонорар… Ну и как откажешь в таком деле? Все мы под богом ходим!

И начал я добросовестно опекать своего старшего товарища. Мыл за ним посуду и уносил ее на кухню. Помогал дяде Грише одеваться-умываться. Водил его в туалет. Водил его из туалета. Когда ему было особенно плохо, кормил его из ложечки, как младенца. И всё это молча. Молча! То есть я-то с ним разговаривал, а в ответ – тишина. В свободное от этих процедур время дедок опять лежал и тупо глядел в потолок, не мигая. В такой позе он мог лежать сутками. Я же говорю, Тутанхамон, ни дать ни взять! Ну или там Рамзес какой-нибудь. Я у телевизора и звук-то не включал, чтобы его не беспокоить. Считай, всю проходившую тогда Олимпиаду без звука смотрел. Возраст надо уважать, меня так учили.

И в такой вот атмосфере проходит день, другой. Попытался я его вытащить на свежий воздух – куда там! Пытался рассказывать ему анекдоты – никакой реакции. Расставлял перед ним шахматы – ни бум-бум. Смотрит на меня, не мигая, как Савелий Крамаров в «Неуловимых мстителях». «А вдоль дороги мертвые с косами». До жути! И вот тут-то… С чего мне вспомнился вдруг Кашпировский? Начал я с дядей Гришей проводить сеансы. Вроде как бы в шутку. А что, делать всё равно нечего. Здоровье после капельниц-уколов пошло на поправку. Да и соскучился я по своей творческой деятельности. Зря я, что ли, несколько лет пародировал Кашпировского-кормильца на концертах со сцены?

Выглядело это, не поверите, как в каком-нибудь «Аншлаге». Дед лежал на кровати в своей позе. Я ставил стул на стол таким образом, чтобы он напоминал телевизионный экран. И, просовывая голову в спинку стула, я выдавал голосом знаменитого психотерапевта. «Я начну сразу с телехрамм. Любой психотерапэут начинае с телехрамм. Вот такая терехрамма». И далее зачитывал ахинею про то, что надо, мол, двигаться-шевелиться и прочая. Потом звучало заклинание. «Даю устаноуку! Вам хочется сесть на кровати!» Дядя Гриша нагло лежал без реакции, но я не сдавался. «Даю устаноуку!» В палату на мой громоподобный голос заглядывали обалдевшие пациенты и медперсонал. Я, испытывая некоторое вдохновение, приводил главный довод. «Если вы не сядете, то у вас инурэз появится». Дяде Грише энурез был по фиг, но в комнату набивалась толпа, и хоть билеты продавай, как на концерт. Смех, хохот, аплодисменты! Все смеялись, хватались за животы, и только дядя Гриша лежал не шелохнувшись. Бабулька-уборщица, утирая слезы, заикаясь и всхлипывая, выдала, что, мол, я сорок лет уже в этой больнице работаю, но увидеть такое даже во сне представить себе не могла.