Если говорить о влиянии китайской поэзии на японскую, то поэзия Бай Цзю-И (Бо Цзюйи, Бо Лэ Тянь) стоит просто незыблемой горой, особенно на всем творчестве Сугавары Митидзанэ, в том смысле, что Митидзанэ воспитывался на лучших произведениях именно этого китайского самобытного поэта.

Если позволить себе такую дерзость и сравнить несравнимое, то поэзия, включенная в сборник «Кайфусо», – это как образцы для корпоративных поздравлений высокопоставленных чиновников и руководителей крупных финансово-промышленных групп для аффилированных с ними и иных заинтересованных лиц. А поэзия Бо Лэ Тянь (Хакукёи) и Митидзанэ – да простят мне это сравнение – это как поэты некрасовской школы.

Но если честно, переводить Бай Цзю-И в мои планы не входило, имеющиеся переводы не вызывают у меня желания заглянуть в подстрочник, тем более что кроме уважаемого Льва Залмановича Эйдлина подтянулась молодая смена, например, великолепный мастер перевода Наталия Александровна Орлова. В то же время перевод именно этого стиха найти сразу не удалось, хотя допускаю, что в чьих-то замечательных работах все уже давно переведено до нас, то есть – поправка – для нас, любознательных читателей, только теперь осталось дождаться, когда наконец можно будет все это легко и радостно прочитать. Сейчас же приходится довольствоваться прочтением в оригинале и собственным переводом для того, чтобы показать, что не все заимствовано из Китая. Потому как у меня есть совершенно объективные сомнения в том, что на утро шестнадцатого дня восьмого лунного месяца пятого Юаньхэ (810 года) списки вот этого стихотворения были первым быстроходным судном направлены в Японию для того, чтобы ознакомить придворных поэтов с новинками, вышедшими из-под пера «властителя дум» просвещённой части читающей публики Китая и Японии.

Если без сарказма, то это произведение могло дойти до Рё-сёсё много-много позже, и, наверное, не ко мне вопрос: мог ли он его прочитать до того, как написал свое san go ya, а мы видим, что третья строка Бай Цзю-И начинается именно с этой фразы – «третья пятая ночь», в то время как в названии то же самое передано через 十五日夜 – ночь пятнадцатого числа (дня), источник оригинала: manapedia.jp/text/1841.

Или немного более художественно с «/»-цезурами:

Ночью пятнадцатого числа восьмого (лунного) месяца, неся дежурство в императорском дворце, глядя на луну, вспоминаю Юань Чженя.

Иньтай ворота в чертоги дворца / тонут в вечерней мгле

Стражу ночную в Ханьлинь одиноко / несу, думая о тебе.

В третью пятую ночь луна / вновь разливает свет.

Две тысячи ли пролегло меж / наших старых сердец.

На востоке – у дворца Чжу / туман над холодной волной,

На западе – у Банного зала / колокол бьет над водой.

Переживаю, что чистый свет / не сможем видеть вдвоем.

Цзянлин в низинах залит дождем / хмурой осенней порой.

В оригинале играют и переливаются серебряные и золотые блики, подобно отсвету дворцов бессмертных на священных горах, льется свет луны подобно воде. Погружению в глубокие воды подобен величественный вид дворцовых ворот, около которых расположена академия Ханьлинь («Лес кистей»), и все это в воображении поэта перекликается с туманом над волнами, омывающими «дворец на востоке», куда сослан его близкий друг, отзывается боем колокола при водяных часах, отмеривающих быстротечное время в императорском зале Омовений, там, где остался Бай Цзю-И.

В завершение всего – надежда и опасение, надежда на то, что, даже находясь в разлуке, они могут вместе смотреть на одну и ту же луну и любоваться ее чистым, подобно воде, светом, а опасение в том, что Цзянлин расположен в низине и осенью в нем всегда сыро, промозгло и хмуро, поэтому луну за дождевыми облаками друг может и не увидеть.