Впрочем, довольно говорить о вас, дитя большого света; живите, как прежде, под высочайшим надзором армии лакеев; меня ждет мой избранник, мое дитя Парижа, одним словом, парижский мальчишка, которого я люблю за то, что он верен себе, за то, что, любя его, я знаю, кому отдаю свою любовь, за то, что от него произойдет целое племя людей сильных и свободных.

Парижский мальчишка не учится в коллеже; он не просиживает часы напролет на школьной скамье; он занят делом гораздо более интересным: он живет. Тратя на учебу один час в день, он не станет ученым педантом, но зато будет знать достаточно для того, чтобы прочесть несправедливые законы и понять их, когда они затронут его самого; а что ему нужно еще? Вас ведь не интересуют указы, которые мешают работать мелким ремесленникам и торговцам? Главное же, он будет знать достаточно, чтобы понять, по какому сигналу зарядить карабин своего отца.

Я люблю смотреть на парижского мальчишку, когда он предоставлен самому себе; по нему можно изучать человеческую натуру; но для того чтобы увидеть парижского мальчишку, нужно сначала его разыскать, ибо он, подобно значительным персонам, не станет идти вам навстречу; если вы, при всей своей жажде познания, слишком ленивы для того, чтобы отправиться в его владения, тем хуже для вас, вы его не увидите; вы его не увидите и много потеряете.

Все кварталы Парижа могут служить парижскому мальчишке колыбелью; он принадлежит всему городу, однако есть один уголок, который ему милее прочих. Если вы хотите изучить повадки парижского мальчишки, ступайте на бульвар Тампля63, там он предстанет перед вами во всех своих обличиях, там вы увидите, как он красуется, бегает туда-сюда без дела и без забот, как и подобает настоящему уличному мальчишке; ходит, гордо задрав голову, смотрит насмешливо и дерзко; только что он целый час глазел на фокусника, а теперь будет убивать время, любуясь театральными зазывалами. Его стихия – праздность, но праздность итальянская; он упивается праздностью. На бульваре Тампля вы увидите, как он, верный своей природе, расталкивает прохожих и не обращает ни малейшего внимания на то, что его толкают в ответ; он знает, что сил у него недостаточно, и не считает такую малость для себя зазорной. Сколько людей получали без счета удары куда более чувствительные, включая те, какие наносило общественное мнение, и держатся, несмотря на это, ничуть не менее величаво. Но учтите: парижский мальчишка объявит вам войну; вы вступили в его святилище, он станет дергать вас за полы фрака, станет дразнить вашу собаку. А если вы, несчастный, до сих пор носите парик с косой, пеняйте на себя! Вы ответите ударом трости, но больше ничем не сможете доказать свое превосходство, а он вовсе не почувствует поражения; он пристанет с той же шуткой, какая вызвала ваш гнев, к другому, а может быть, снова нападет на вас и при этом будет все время хохотать, все время скакать: вот потеха так потеха!

У вас есть экипаж – и у него тоже! он вскакивает за запятки фиакров и кабриолетов и ездит так, не будучи лакеем; если другой мальчишка, проходя мимо, крикнет: «Кучер, глянь назад!» – не беда, он спрыгнет и дождется другого экипажа. Как можно на него сердиться, даже если он вас дразнит, ведь он всегда так весел, что можно принять его за итальянца, рожденного под солнечным небом в разгар карнавала. Он не знает печалей, не думает о будущем, он живет настоящим, а настоящее улыбается тому, кто не ходит в коллеж и кому всего двенадцать лет. Жизнь для него состоит из одних радостей, из одних удовольствий; это жизнь Арлекина из Бергамо, с его деревянной саблей и кроличьим хвостом