Попытался юнца обнадежить, ободрить, спросить о том, что с ним, и от такой натуги вырубился, впав в беспамятство. Дальше помнил маленькими кусочками, и никак было не связать эти картинки воедино. Лютая боль мешала и слабость страшная.

Вроде телега была, потом вроде как грузовик – трясло сильно, странный запах в большой брезентовой палатке, серые глаза между белой тканью, потом догадался – врач, наверное. Пить хотелось очень, а не давали почему-то. Опять вроде везли. Мутило, и голова кружилась неприятно, а еще мучил страх – что там внизу с ногами и вообще.

И пришел в себя уже в палате – догадался, что больничной – по запаху и всему остальному.

То, что он ранен – уже давно понял. И, как опытный вояка, решил, что, скорее всего, на мину наступил – свезло, что называется, как утопленнику.

Понимал это смутно, что-то кололи в руку, отчего проваливался в темный тяжелый сон, боль тоже затихала – не совсем, а словно спрятавшийся в будку ворчащий злой пес – все время давала знать, что она здесь, никуда не делась. И все время было страшно – болело все тело, особенно ноги и живот. Вся нижняя часть тела – и левая рука тоже с чего – то. Рука – то почему? И не глянуть было – закована в гипс, насколько видеть мог.

То, что тошнило, гудело в голове и пищало в ушах – понимал: швырнуло вверх взрывом изрядно, а вот общее состояние просто пугало. Даже были жуткие мысли о том, что от пупа и ниже и нет ничего вообще. И не мог понять, что случилось с ним. Видал он за время на фронте раза три, что такое подрыв на противопехотке. И совсем не было похоже на его состояние.

Один раз выскочившая из земли немецкая «лягушка» скосила десяток шедших мимо бойцов. Погибшие так и остались лежать, где их накрыл рой шрапнели, а у раненых – ну словно по ним пулеметной очередью влепили, но по воздуху никто не летал. И дважды нарывались бойцы на мины, отрывавшие им куски тела – одному раздробило стопу, а другому оторвало почти до колена. Зрелище было страшное, что у того, которому косточки и клочья мяса выбило из сапога, что у второго, оставшегося без ноги с огрызком, закопченным и перемолотым совершенно нечеловечески, но сознания бедолаги не теряли – ругались, как заведенные, стонали и кричали.

На операцию таскали несколько раз, рылись где-то внизу.

Ночью, когда проснулся после того, как похмелье от наркоза прошло – заплакал, также совершенно неожиданно для себя. Хорошо, никто в палате не видел, а то бы стыдно было. Пытался рукой правой ощупать – что там, внизу-то, и не смог. Не слушалась рука, словно он бревно неподъемное ворохать пытался.

Когда стал слышать – разозлился на самодовольного врача. С трудом удержался, чтобы не обматерить – так взбесило сказанное гордым тоном, что «удалось сохранить одно яичко и коленный сустав». Чертей бы триста в печень этому веселому майору!

Выздоравливал долго. Замкнулся в себе и на контакты с однопалатниками не шел, не хотелось разговаривать: все время в голове колотилось, что остался без ноги и яйца, да и пальцы на руке пострадали.

Только сильно позже как-то притерпелся к своему новому положению и немного утешился тем, что насмотрелся, шкандыбая по госпиталю, на бедолаг, которым повезло значительно меньше. И даже стало казаться, что одна нога и одно яичко – уже не так и плохо. Но это было, пока лежал с такими же изуродованными, у которых нехватка частей организма была куда лютее и гаже.

Когда выписали инвалидом – много раз ловил себя на вспыхивающем бешенстве при виде совершенно целых мужчин, которые вполне могли бы и повоевать, а вместо этого занимались всякой херней в тылу. Именно поэтому терпеть не мог в дальнейшем Сидоров разных деятелей торговли и, как ни странно, – искусства.