Дарёна поёжилась. Полудикую кошку в доме боялись едва ли не больше цепного пса, но подкармливать продолжали: крыс она давила исправно. Дарёне кошка давалась в руки только потому, что девочка однажды отбила её у того самого пса, а потом выходила. Но тётка считала, что подпускает её кошка к себе исключительно потому, что племянница её – ведьма. Ну конечно, иначе-то быть не может – если уродился рыжим, значит, нечистая сила тебя отметила. Девочка почесала нос, словно надеясь стереть с него конопушки. И ничего она не рыжая. Русая. Ну, почти.

Глашка поднялась, начала выбираться из-за стола, но зацепила плечом полку с иконой, та покачнулась и шлёпнулась ликом вниз. Глашка ойкнула, на дворе зашёлся лаем пёс.

– У, дура, – тётка схватила грязное полотенце и запустила им в невестку. – Накликала, бестолочь!

Глашка, потирая ушиб, молча и привычно увернулась от полотенца, а Дарёна прильнула к оконцу. Федот боялся за хозяйство, поэтому обнёс двор высоким, выше, чем принято внутри общедеревенского частокола, забором. Из-за этого Дарёна могла разглядеть только отсветы факелов между досок да расслышать тревожные голоса.

– Ну, – спросила тётка, – какого там ляда?

Девочка пожала плечами и сжалась, уверенная, что и за это незнание ей перепадёт. Не угадала. Тётка встала и ругаясь пошла во двор. Глашка подняла икону, наскоро осенила её по полукругу символом богини и сунулась следом.

Зыбкая дрожь огней приковала к себе взгляд девочки. Блики их то показывались в щелях забора, порождая уродливые тени, что змеями извивались по земле, то пропадали. Сердце Дарёны заполошно билось им в унисон. Просто так ночью никуда не пойдут, тем более под полной луной. Что-то случилось.

Дарёна хотела остаться у печи, тут было спокойно и светло, но из-за брешущего пса не могла различить ни слова из разговора на дворе. Пару секунд девочка боролась с зудливым чувством, пришедшим от низа живота. Не вытерпела, встала и на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами, открыла дверь в полутёмные сени. Оттуда на неё глянуло что-то огромное и горбатое, девочка оцепенела, съёжилась, не осмеливаясь дышать, не то что бежать. Но чем дольше она вглядывалась, тем больше её глаза привыкали к полумраку. Постепенно она поняла, что распахнутая зубастая пасть – это пара грабель у стены, а горбатое туловище – куча тюков с полотном на продажу. Дарёна шагнула через порог, закрыла за собой внутреннюю дверь, отчего сени полностью погрузились во тьму, и почти бегом добралась до двери наружной. Приоткрыла её, выглянула в щёлку.

Первое, что она увидела, – Глашкина спина. Глашка осталась на крыльце, а вот тётка стояла у калитки бастионом, за которым плескалось целое море факелов. Дарёне показалось, что по ту сторону забора собрались все пятнадцать дворов деревни. Народ галдел и напирал, тётка отругивалась в ответ. Заводилой в толпе был кузнец Колай, огромный, как медведь, мужик, рядом с ним стояла какая-то из женщин, Дарёна в темноте никак не могла её опознать, и рыдала.

– Совесть поимей, Марфа, – гудел Колай. Пёс отзывался на его голос остервенелым лаем. – Подумай, что перед ликом богини говорить будешь, когда в Садах у неё окажешься!

– Да нет у неё совести, – крикнул кто-то из толпы. – У какого лавочника она бывает?

На доброхота зашикали, но поздно, тётка услышала.

– У меня совести нет? – завелась она. – А у тебя, Потап, есть? Или ты, паразит, думаешь, я не помню, сколько ты нам задолжал? Или, думаешь, не знаю, как ты, паскуда, брагу у Мартына покупаешь, а нам потом говоришь, что тебе отдавать нечем? Да я тебе…

– Хорош уже! – гаркнул Колай. Пёс в ответ рванулся на цепи, брызжа слюной.