Ванькой его назвали, русское имя, блин.

Значит, всё хорошо, нормально, я счастлив, люди.

Ушли тоска, безысходность и прочий собачий мрак.

Жизнь, как папино радио: сказали – и снег на блюде.

Ждём урожая осенью, ждём – вот так!»

Дед Етой посмурнел, посмотрел на жену, смутился,

помидор нанизал на вилку, стёк на пол сок.

За окном жидкий месяц горбатый во тьме светился,

посветился немного и через миг усох.

Есть, Дед Етой, ржа́венькие,

кори́чневенькие, любые,

серые, голубые,

бывают даже ора́нжевенькие,

ржаны́е, реже куржавенькие,

опасные.

Люди такие разные,

страшные и не страшненькие…

Небо такое дикое,

тучки в нём, ветерки в нём.

Время, чудя́ и тикая,

ока́тит вдруг город ливнем.

Я со всеми промокну,

я промокну со всеми,

высохну, ойкну, сдохну,

как мамонты в Мангазее,

чьи кости лежат на севере,

спасаемые зимой.

Я хочу быть со всеми.

Эй! Кто хочет со мной?!!

Дед Етой не морализу́ет,

встав не с той, –

парализует, поляризует

как Дух Святой.

Молекулы мозга – минус, синус,

косинус, космос, плюс…

Смерть любого материализует.

Я не боюсь.

Смерть страшна, с детьми расставаться –

нет, уволь.

А там с мёртвыми тусоваться,

кочевряжиться, рисоваться,

рожа, кожа, пошли б вы, братцы,

подальше, что ль.

Мне б какой бы пенёк отдельный

от вас от всех,

чтоб вы не слышали мой смертельный,

дурацкий смех.

«На Марсе есть вода,

носки не пахнут,

стираю иногда,

арбуз купил…

У марсиан всегда,

когда бабахнут,

упадок сил.

Я, как они,

под старость одичаю.

А в старости кому я буду мил?..

Арбуз купил

по шесть пятьсот

и к чаю

я триста граммов

фиников купил…»

«Ты, Дед Етой,

сменял родную Землю,

родную мать,

на чью-то полосатую, как зебру,

матрас-кровать.

И что теперь?

На Марсе тихо дышишь?

В песок плюёшь?

Родимых вздохов

матери не слышишь?

Сюда не йдёшь?

Не возвращайся,

ты нам уж не нужен,

ты – окромя,

ты зол, ты плох,

ты ссохся, безоружен,

люби себя.

А мы уж вширь

сияющей Вселенной

пошлём железны наши корабли

в туманной Андромеды

облак пенный,

в Сатурн,

с кольцом играющий вдали.

А ты умри,

арбузом отравившись

и фиником усохшим подавившись».

Божий мир так натруженно дышит,

как любовник за сладкой чертой.

Дед Етой этих звуков не слышит,

он сегодня опять встал не с той.

Богу – Богово, Деду Етою

хоть бы рюмку с живою водою,

он в молчанье склонится над ней,

он вглядится внимательным оком –

так пустынник беседует с Богом

среди Богом забытых теней.

«Боже», – скажет. Что дальше, забудет,

встал не с той, в голове пустота.

Подскажите несчастному, люди:

у Етоя которая та?

Нет, не справиться Деду Етою

с окаянной своею бедою –

встать бы с той, но встаёт Дед Етой

год за годом не с той и не с той.

Нет, Дед Етой, не надо, –

сказали ему враги, –

встань хоть передом-задом

Америке вопреки.

Встань хоть с левой,

хоть с правой,

покажь нам хоть всей оравой

жесть азиатских скул

с дьявольскою приправой –

это же всё «олд скул»

с бабушкой-королевой,

с той, а хочешь – хоть с этой,

нас не проймёшь отравой,

встань хоть с правой, хоть с левой,

ляжь хоть с левой, хоть с правой.

Дед Етой, ты чего там?

Дай им в пень, обормотам.

Или ты что, заснул?

Дед Етой в полёт пустился,

вспомнил детскую мечту.

Налетался, приземлился

не туда и не на ту.

Место дикое. Пещеры

перед ним зияет вход,

ядовитый запах серы

из отверстия идёт.

Дед Етой, он не из робких,

вепс – воинственный и громкий,

существо – не вещество,

бесит эта вонь его.

А ещё во тьме пещеры

что-то тёмное лежит

и таинственно, таинственно,

таинственно, таинственно,

таинственно дрожит –

что-то вязкое, живое…

Дед качает головою

и кричит во тьму, кричит:

«Выходи-ка из коробки,

из пещеры то есть той,

тёмной ямы гробовой!»

А пещерный дух серди́тся:

«Ну нашёл, блин, чем гордиться,

перестань права качать.