и синицы жёлтые

с жёрдочки слетели.

С жёрдочки слетели,

улетели в рощу –

посидели, улетели,

что быть может проще?

Кошки рассердились,

Наташка засмеялась,

Гришка матерно молчал,

чтоб мамка не ругалась.

Дед Етой, конечно, встал не с той.

А с какой ещё вставать Етою?

Был бы он, как сокол золотой,

как татарин с сабелькой кривой,

чтобы кони за его спиною,

вот тогда бы точно встал бы с той.

«Столько здесь всего красивого осталось,

что не вмещаются ни слово, ни усталость,

ни гнев богов, ни хохот дьявола, ни бесы,

с которыми я запросто знаком,

у нас простые с ними интересы:

раз – интернет, два-с – ни о чём и ни о ком.

Прощаться сложно, но куда тут денешься,

простишься с телом, наголо разденешься,

душа – туда, а тело – не туда,

ватерклозет, отхожая вода…

Душа же, душенька, души́цы раз отведав,

той, что в блаженных пажитях цветёт,

нажмёт на кнопочку отводов и ответов

и заведёт мотор, и за гору уйдёт

в блаженство рек, в цветенье роз и лилий,

и что бы вы, друзья, ни говорили,

я не поверю ни за что, что… Что?..

Что чтоканье бессвязное, круженье

от слова к слову, музыки броженье,

словесный мёд, вселенское ничто

не вяжет, не томит, не восхищает

божественное сердце, что прощает

и страх, и грех, и что, и что, и что?»

Прав Дед Етой? Скажите мне, ответьте,

не важно, встал он с той или не с той, –

на берегах бессмертия и смерти

прав Дед Етой?

Дед Етой сказал нам однажды,

на Свири озирая лодки:

«Вот бы мне, от дум, не от жажды,

выпить вволю не квасу – водки».

С ним мы ездили по России,

по северной земле нежной,

карельской, вепсской, безденежной,

надёжной, нищей, онежской.

Все мы одной крови –

воли бы мне, воли.

Все мы одной воли –

крова бы мне, крова.

Земли бы мне вепсской, бе́режной,

безденежной, честной, русской:

как женская влага – нежной,

как Чёлмужская коса – узкой.

Когда Дед Етою под старость

явилась старуха-усталость,

он вспомнил весёлые дни,

Елену Мироновну вспомнил,

как он её дружески обнял,

как вместе сидели они.

Как он в неосознанной страсти

Елене Мироновне «здрасте»

сказал, а потом невпопад

читал ей стихи Мандельштама,

а эта серьёзная дама

сказала: «Какой же вы гад».

Потом Дед Етою приснилось,

что годы, скажите на милость,

вернулись, и он, молодой,

ей пишет в манере простой:

«Елена Мироновна, здрасте,

пишу вам почти наугад

с планеты, где царствуют страсти

и ангелы в небе летят».

«Елена Мироновна, где вы

с хрустальною льдинкой во лбу?

В созвездьи Вдовы или Девы,

где лишь „не люблю“ и „люблю“»?

«Елена Мироновна, кто вы?

Без вас я скучаю давно.

Летучий кораблик почтовый

в какое мне бросить окно?»

«Елена Мироновна, вы-то

не пели, поди, ни о ком,

и наглухо сердце закрыто

под вашим простым свитерком».

Дед Етой встал не с той, подзаела

передача в коро́бке судьбы,

и сказал он нетвёрдо, но смело,

были сонные губы грубы:

«Лю неожи́данности,

ожи́данности не лю.

Не лю тиражи́рованности

и шаржи́рованности не лю.

Лю конфету посы́пать солью,

бело-бурый верх её выесть.

Лю арбуз, только на вырез,

как алый парус перед Ассолью».

Что всё это значило,

никого не озадачило,

на схеме судеб людских

ни про́волочки не законтачило.

«Всё хорошо – комплименты, аплодисменты,

розы-речи-встречи-люди-вино-кино…

Только, ведь знаешь, родная, бывают моменты,

когда ни вино, ни люди, ни комплименты

ничего-то в жизни не значат, тебе уже всё равно.

Пусть даже пуля влетит в твоё чёрствое сердце,

пусть даже в ночь ты уйдёшь, где торосы и льды,

пусть даже дети тобою не будут гордиться,

и звезде Вифлеема страшно над миром светиться,

и волхвы не придут – а зачем, если нет звезды?

Слава Господу, жизнь живёт и плоды приносит,

вот у дочки уже как месяц родился сын,

он орёт, титьку просит, плачет, сопит, поно́сит,