– А сказать, значит, слабо было?

Михаил жмёт в ответ плечами.

– Значит, курил тайно? – гнёт своё дед.

– Ну да, – опустив глаза в пол, тихо и неохотно отвечает Михаил.

– Ну вот, а то и не подумал, что скажи ты, что куришь, да мало, да редко, да почему, может мать бы и поняла, да и не таился бы тогда, а значит и обмана не было бы, и совесть у тебя сейчас чиста была. А?

– А не поняла бы, да ремня отец тогда бы точно всыпал, – говорит Михаил.

– Ну и всыпал бы, это дело уже другое было бы, а так что сейчас имешь? Вот она, правда-то кака – у всякого своя, да ещё и не одна порой… Всё, завтра договорим. А сейчас спать будем – ложись!

– Дед, а почему я в паспорте у отца не вписан?

– Как не вписан? Откуда знашь-то? – насторожился дед.

– А один раз, когда возил его зубной протез на ремонт в мастерскую, он мне свой паспорт давал. У меня тогда ещё паспорта не было.

– Так это… ошибка здесь какая… иль забыли, – как-то заметно растерялся дед, не находя ответа.

Закрыв окно, Михаил ложится на старый чёрный диван и ещё долго не спит – разговор про правду сильно задел его…

– А дед-то прав… – думает он, уже засыпая.

Радиорубка освещена только светом луны. Лёжа ещё на заправленной железной старенькой кровати, Михаил только сейчас подумал:

– И надо же, обоих стариков звали-то одинаково! Раньше он об этом и не подумал.

После этой мысли он вышел из комнаты, тихо спустился по ступенькам на бетонные плиты, что лежали перед входом на кухню, и долго бродил по даче, пока за теми берёзами, что у горохового поля, не начал алеть закат…

Чернота ночи постепенно начала сменяться серостью. Послышались ещё неуверенные одинокие голоса просыпающихся птиц, пока их совсем немного, но с каждой минутой всё больше и больше, и вот уже можно услышать целый ансамбль, который в самом скором времени должен превратиться в весёлый лесной хор.

Восход алеет и разгоняет утренние сумерки – светает! За гороховым полем появляется краешек солнца и медленно-медленно растёт.

1

Михаил, наблюдая эту картинку, и не заметил, как по металлической лестнице со второго этажа панельного корпуса кухни спустилась тётя Таня, подошла к столику со скамейками на краю берёзовой рощицы и присела рядом:

– Миша, так ты что ж, спать не ложился или встал так рано?

– Доброе утро, тётя Таня! – улыбнулся Михаил.

– Понятно… Доброе… А что так? – смотрит на восход солнца тётя Таня. – Восход встречаешь?

– Тётя Таня, мне в Боровое надо!

– Так иди, раз надо, вот позавтракаешь и иди. Ты ж теперь не отдыхающий – сотрудник, сам волен в своём свободном времени.

– Так дети же сегодня приезжают?

– И что? Пока выгрузятся, расселятся, то да сё, – разводит руками тётя Таня. – Твоя работа не раньше завтрашнего дня начнётся и то, если всё нормально будет, а то и через два дня. Пойдём завтракать, – она поднимается со скамейки и направляется в сторону кухни.

Повеселевший Михаил идёт следом.

Ночь размышлений ничего не дала, а уж с восходом солнца ему и пришла эта простая мысль, что надо срочно сходить в Боровое, отыскать церковь, батюшку, поговорить с ним, коль удастся, а уж там и размышлять над тем, как ему дальше быть и с землянкой, и с иконами. Если дело затянется, то землянку надо как-то укрепить и чуток подшаманить. А если…

Что-то в лучшее ему пока не очень верилось, уж больно нелестный был отзыв деда о батюшке, как такому довериться?

– Бориска, так его наши меж собой в миру кличут, а уж как его звали по церковному-то и не помню, – сказал ему утром дед, когда они прощались у двери. – Ну, ты работай там, обо мне не думай. Продукты есть, квартиру ты помыл, а уж до отца три дня осталось – продержусь.