Накануне нас водили на разминку на стадион института физкультуры. На дорожке там лежало ультрасовременное для того времени синтетическое покрытие, местное – «физпол» (разъясняли: институт физкультуры и политехнический его разработали, отсюда название), резиновая крошка плюс полиуретановая мастика. Невыносимо воняло в жару. И, главное, покрытие какое-то «вязкое», тормозящее. Кому-то ничего, а мне – не очень.

К вечеру поднялся ветер. Очень жарко, сильный порывистый ветер – электрический фен направленного дутия прямо в легкие.

В первый день соревнований, хоть и показал для себя приличный результат, оказался едва живым. Потому что так не попал в дорожку, так и не сумев подстроиться под покрытие, оказался далеко от призовой тройки. Настроение стало совсем дрянь.

Длинные дистанции всегда заканчивают соревновательный день. Меня дождались, вместе с тренерами и большей частью командой отправились в гостиницу. Шиповки в пакете нес под мышкой. Решено не переодеваться и пойти ужинать «как есть», в спортивном (чтобы успеть на ужин, который по расписанию до 21 часа).

Видок у меня был еще тот. Каким был тогда мой спортивный костюм? Да тряпьем поизносившимся. Жил я в рабочем поселке военного предприятия, расположенного на окраине небольшого районного городка Балашов. Родители не баловали, в магазинах пусто. Джинсы (самые простые) стоили 110 рублей, купить можно только с рук. Была известная на всю область барахолка в городском районе Ветлянка, где, помимо нее, было заявлено еще три достопримечательности – свалка, поворинское кладбище и старое аэродромное поле. На вещевой рынок приезжали даже из Саратова и Борисоглебска, нередко срезая пять-семь километров прямо через поле, трава на котором уже в середине июля оказывалось выжженной, а земля – потрескавшимся. А теперь сравните: настоящий костюм «Адидас» небесной красоты стоил 150 рублей, столько же – югославские адидасовые кроссовки с подпятником, чудо обувной мысли. Откуда такие деньги? Ниоткуда. Кто умел – фарцевал, остальные как-то выкручивались, большинство (и среди них я) довольствовались тем, что имели.

Я был робкого десятка. Барьеристка Татьяна, яркая и решительная, взялась меня опекать: я вечно опаздывал, шел не туда, стесняясь переспросить, толпился там, где не следовало. Обнаружив мое намерение выстоять абсолютно мавзолейную очередь у входа в ресторан, цепко схватила меня за руку. Потянула за собой. Уверенно растолкала командированных, гостей с юга и с ними рыхлых дамам с синими чернильными волосами. Я был вял, безучастен и безынициативен и позволял ей делать все.

На стекле красовалась стационарная табличка «Мест нет». Татьяна шумно постучала монеткой в запертую стеклянную дверь. Ноль эффекта.

Проход в ресторан – всегда сюжет повести, рассказа или драмы. В зависимости от того, на каком этапе и чем история завершалась – на дальних подступах, внутри ресторана либо снова снаружи. В ресторан ходили так: красненькую десяточку с изображением Ленина прижимали к стеклянным дверям ладонью и фиксировали ее: очереди не видно, а швейцар сумеет разглядеть. Руку следовало держать до тех пор, пока действие не вызывало должного эффекта.

Швейцар был молод, гладко выбрит, в белой рубашке без кителя, но в генеральских штанах с лампасами, его фуражка казалось пыльной и старорежимной. Он приоткрыл двери: кого-то практически бесчувственного (а ведь время было не позднее!) вынесли на плечах боевые товарищи.

Приятельница резко втолкнула меня вовнутрь. Швейцар опрометчиво замешкался.

Заполнив собою дверной проем, развернувшись к возмущенной публике, что-то шипевшей в спину, громко и отчетливо, как если бы зачитывала коммюнике, заявила с вызовом: «Не смотрите на то, что мы плохо одеты. Зато мы хорошо воспитаны!». И захлопнула за собой дверь.