Кассирша полистала-полистала толстенный том, ничего не нашла, нажала на кнопку и прохрипела динамиком на всю очередь: «Нет такого города, девушка!» – «Как это нет?» – «А вот так, нет – и все!» – «Как это нет такого города, издеваетесь что ли? Я в нем живу! И вокзал там есть! Я один раз там была: маленький и уютный!» – «Ничего не знаю!», – хрюкнула кассирша, снова взявшаяся громко в микрофон перелистывать страницы. Листала долго, зло и с интересом.

«К нам туда через вас поезда идут точно!», – не выдержала девушка, напряженно посматривая через окошечко в кассе. – «Ничего не знаю!» – «Что вообще происходит? Как такое вообще может быть?», – приятельница растерянно повернулась к нам.

Наш общий товарищ сумрачно посмотрел через стекло на кассиршу. Оценил. Распорядился: «Паспорт ей свой предъяви. Страницу с пропиской открой».

Кассирша покрылась красными пятнами. «Ну, есть такой город. Но это ничего не меняет. Вы меня поймите! Куда я билет выпишу? Куда? До какой станции?»

Очередь роптала.

Наш третий товарищ, простоявший всю эту эпопею молча, вдруг завопил так, что заложило уши: «Да я сейчас здесь всех поувольняю! Где старший кассир? Где дежурный по вокзалу? Неужели нельзя как-то решить одну дурацкую проблему? Что у вас тут за анархия?!! В „Крокодил“ напишу!»

«Слышу шум, а драки нет», – объявился милицейский сержант, обмахивающийся фуражкой. – «Сейчас будет», – мрачно пообещала приятельница. – «Не допустим!», – жизнерадостно откликнулся сержант, вникая в проблематику.

Постучался в стекло: «Ноночка, быстренько сделай билетик до Покровска ПривЖД. Я там на „Трансмаше“ был, – объяснил природу собственной осведомленности. – А вы, девушка, запомните, иначе в следующий раз не доедите: Энгельс-то ваш раньше Покровском назывался. Город переименовали. Переименовать станцию у начальства руки не дошли. А теперь уже давно никому ничего не надо. Еще пример? Пожалуйста. Вот есть город Пугачев, а станция называется Пугачевск. Но все понимают разницу, и вам тоже нужно научиться», – доверительно сообщил сержант. И надел фуражку.

Разорванные куски жизненной ткани железная дорога стягивала всегда суровой ниткой и подобающим мешочным швом. Накрепко. Чтобы ничто не просыпалось. Жадничала.

Примерам неистребимой человеческой витальности следовать невозможно. Нам, немощным, остается только завидовать. Как и ловкому использованию речевых конструкций, доказывающему: кому дано, а кому – не очень.

Как ведешь себя и что при этом говоришь – когда-то наиважнейшие вещи. «Что говоришь» было важнее. Вся концептуально-понятийная основа фольклора позднего социализма строилась на контрасте: поступаешь так, а говоришь вот этак. Плюс обязательная самоирония, снижающая пафос, – ключевое, кстати, отличие тех шуточек от нынешних мемов из социальных сетей.

Фразы и фразочки, слова и словечки, какими бы они ни были, – гротескными и монументально-изощренными, вульгарно-грубыми и предельно мелочно-обывательскими, – отлично фиксировали время и настроения. Маразм вождей, дикая косность системы, публичные стандарты поведения, от которых нельзя отклоняться, спинная гибкость современников и убогий окружающий быт формировали настроения. Серые люди заполняли собою улицы. Наука и культура ценностями не считались. Тонкий стеб обнаруживал бессмысленность поисков подлинности среди тотальной фальши, вранья и пошлости обывателя. Хлесткая фраза – оружие фронды, городских партизан.

Зато после бурных перестроечных лет все усложнилось: уже не советским режимом индуцированы лицемерие и притворство, позерство, безудержное тщеславие, самореклама и нарциссизм, слабоумие и отвага, – все это теперь у нас в крови, сделавшись частью внутренней природы постсоветского человека.