Ян Клевский, невысокий сухой мужик, с вечной язвительной усмешкой в уголках крепко сжатых губ, пользовался среди односельчан репутацией человека, у которого по поговорке «зимой снега не выпросишь». Клевские являлись самой зажиточной семьей во всей Чаловке, насчитывающей в 1902 году 103 крестьянских двора. Из них лишь пять-шесть «справных мужиков» могли потягаться с Яном Клевским. Большинство же, относились к среднему достатку – одна-две коровы, да конь. Бедняков, или как их называл Ян Клевский, «голодранцев», в Чаловке было немного, и все они были из новоселов. Дворов семь-восемь. У тех стояла в стаюшке[38] одна тощая коровенка, с таким же тощим приплодом. Не зря говорится, «от худого семени, не жди хорошего племени». Зато детей у новоселов было хоть отбавляй. Вечно язвительный Ян и здесь не мог промолчать, смеясь над беспросветной нищетой новоселов.

– У них приплод тока в хате! Как клопов в загашнике! Ха-ха-ха!

Его супруга, богобоязненная женщина Фекла, одергивала саркастического мужа.

– Побойся бога-то Ян, грех над нищетой смеяться.

– Отстань Фекла, ты еще! Пущай лучше руками шевелят, чтобы в хате целковый поселился. У них окромя двугривенного сроду ничего не было! – кипятился Ян, – вон, погляди как мы с тобой живем. Дом полная чаша! И так дальше будем жить! Чтоб они от зависти все сдохли!

– Ой милай, попомни мое словечко! От сумы и тюрьмы не зарекайся!

– Ты что, с ума сошла что ли? – наливаясь кровью, вещал желчным голосом Ян, – не каркай мне тут!

Фекла, не желая ссоры с несговорчивым мужем, уходила в дом и крестилась истово на старые иконы в Красном углу, прося прощения за злые слова мужа.

Ян, как и впрочем большинство других мужиков в Чаловке, не отличался особенной богобоязненностью, предпочитая жить по пословице «пока гром не грянет, мужик не перекрестится». Но если уж и стоял, павши ниц перед иконами, то молился подолгу, прося у «Матки Боски» поддержки в меркантильных начинаниях. Это было одно из немногих польских слов, оставшихся в его репертуаре. Польский язык он забыл почти полностью. Пока был жив его отец, он еще общался с ним изредка на родной мове (język ojczysty). Что его мать Ефросинья, что жена Фекла, были из русских. Много не поговоришь. Лешек же, имел только польское имя, да и то все, кроме отца и матери, звали его Лешкой. По-польски он не мог говорить вообще, что и было неудивительным.

Вот и сейчас, ему прискучило играть вдвоем с Матюшей во дворе отцовского «острога» в чижика, и он решил все же пойти к Василю. Втроем веселее.

Ян смотрел на дружбу своего единственного сына с Василем, жившем с родителями-новоселами на выселке за деревенской кузницей, сквозь пальцы. Подрастет, сам поймет, откуда ветер дует.

Кроме Лешека, в семье Клевских было еще четыре дивчины. Три старше Лешека, и одна младше. Звали их Агнешка, Анна, Катаржина и последняя девочка имела русское имя Зоя.

На этом настояла Фекла, еще до родов сказав Яну, что этому ребенку, имя выберет сама. Это был один из тех немногих случаев, когда смирная Фекла пошла наперекор воле скверного характером мужа.

Кроме Яна, Феклы и их пятерых детей, с ними в доме жила мать Яна, Ефросинья. После внезапной смерти мужа, рано состарившаяся женщина, полностью отошла от дел и проводила дни, летом – в разговорах с другими старушками на лавочке у дома, зимой – у горячего бока русской печки, да за всенощными молитвами при скудном свете огарка свечи. Клевские, одни из немногих в Чаловке, имели керосиновую лампу, но Ян вечно ворчал, говоря, что керосин дорог, можно посидеть и со свечкой. Что нужно, увидите, мол.