Теории научения, этот краеугольный камень всей психологии ХХ века, рисуют нам совершенно иную, куда более динамичную и обнадеживающую картину формирования нашего поведения. В отличие от гриновской идеи о врожденных, жестких, как стальной каркас, паттернах, они во весь голос заявляют о первостепенной роли опыта, взаимодействия со средой, того непрерывного диалога, который мы ведем с миром с первого до последнего вздоха. Вспомним хотя бы азы, те самые три кита, на которых держится наше понимание того, как мы учимся жить. Классическое (павловское) обусловливание учит нас тому, как мы связываем стимулы в единые цепочки. Прежде совершенно нейтральный звук звонка, если он регулярно предшествует появлению еды, начинает вызывать у собаки обильное слюноотделение. И точно так же у людей формируются мириады эмоциональных реакций: липкий страх перед дверью стоматологического кабинета после болезненного укола, теплая волна радости при виде логотипа любимого бренда, который прочно ассоциируется с приятными моментами, или внезапный приступ тоски от едва уловимого запаха, напомнившего о давно ушедших временах. Эти ассоциации могут быть невероятно сильными, цепкими, но важно помнить – они приобретены, а значит, чисто теоретически, могут быть ослаблены, перестроены или даже полностью стерты (как это с успехом делается в современных методах лечения фобий и тревожных расстройств). Затем на сцену выходит оперантное (скиннеровское) обусловливание, которое объясняет, почему мы стремимся повторять то поведение, которое приносит нам «пряник», и всеми силами избегаем того, за которым следует «кнут». Малыш с усердием убирает разбросанные игрушки, чтобы заслужить ласковую похвалу мамы; офисный сотрудник задерживается допоздна, чтобы получить вожделенную премию; мы инстинктивно отдергиваем руку от горячей плиты после первого же болезненного ожога. Это фундаментальный механизм формирования наших привычек, как полезных (например, регулярные занятия спортом, приносящие бодрость и хорошее самочувствие), так и откровенно вредных (скажем, привычка «заедать» стресс, дающая лишь кратковременное, иллюзорное облегчение). И снова – это выученное поведение! Изменив систему подкреплений, пересмотрев наши внутренние «награды» и «наказания», мы можем коренным образом изменить и само наше поведение. И, наконец, не забудем о социальном научении Альберта Бандуры, которое подчеркивает, что мы – существа социальные, и львиную долю знаний и умений мы получаем, просто наблюдая за другими, подражая их поведению, и видя, к каким последствиям приводят их действия (так называемое викарное научение). Маленькие дети учатся говорить, правильно держать ложку, проявлять агрессию или, наоборот, сочувствие, внимательно глядя на родителей, копируя старших братьев и сестер, подражая героям любимых мультфильмов. Мы бессознательно перенимаем те модели поведения, которые считаются успешными, одобряемыми, престижными в нашей социальной группе, в нашей культуре. Все это ярко демонстрирует колоссальную роль нашего окружения и культурного контекста в формировании тех самых «паттернов», о которых так много говорит Грин.

Все эти теории, сплетаясь в единое полотно, убедительно доказывают: значительная, если не преобладающая, часть того, что Роберт Грин высокопарно именует глубоко укоренившимся «характером» или «навязчивым поведением», на самом деле является результатом сложного, многоэтапного процесса научения. Это не какая-то мистическая, неотвратимая судьба, а скорее замысловатый узор из сформировавшихся нейронных связей и поведенческих сценариев, созданных нашим мозгом в ответ на пережитый опыт, на радости и горести прошлого. А если что-то было однажды выучено, значит, существует принципиальная, незыблемая возможность это переучить, разучиться или научиться чему-то совершенно новому, более адаптивному и здоровому.