В противовес этому монументальному фатализму гордо реет флаг свободы воли, который в философии часто именуют либертарианством (не стоит путать с его политическим тезкой!). Приверженцы этой идеи страстно доказывают, что человек – не просто сложный биоробот, слепо реагирующий на каскад внешних раздражителей. Мы, говорят они, наделены подлинной, неподдельной способностью самостоятельно выбирать между различными вариантами действий, и этот выбор не скован железными цепями предшествующих причин. В нас теплится загадочная искра сознания, которая способна властно вмешаться в причинно-следственную карусель и породить действие «из ничего», «из себя», из глубины нашего свободного духа. Эта позиция, как нетрудно догадаться, неразрывно сплетена с понятием моральной ответственности: если мы действительно вольны в своих поступках, то именно мы, и никто другой, несем всю полноту ответственности за их светлые или темные последствия.

Однако, как это часто случается в запутанных философских дебатах, существует и третья дорога, попытка примирить, казалось бы, непримиримых оппонентов, – это компатибилизм, или так называемый «мягкий детерминизм». Мыслители этого направления стараются доказать, что свобода воли вполне совместима с предопределенностью. Да, признают они, наши желания, мотивы, глубинные предрасположенности могут быть полностью детерминированы нашим прошлым опытом, генетическим кодом, биохимическими процессами в мозгу. Но свобода, по их убеждению, заключается не в том, чтобы наши действия вообще не имели причин (это был бы не акт свободы, а проявление хаоса), а в том, что мы действуем в соответствии со своими собственными, пусть и предопределенными, желаниями и ценностями, без какого-либо внешнего насилия или принуждения. Вспомним простой пример: я испытываю жгучее желание съесть сочное яблоко, потому что мой организм настойчиво требует глюкозы, а прошлый опыт подсказывает, что яблоки – это вкусно (полная предопределенность моего желания). Но если никто не держит пистолет у моего виска, заставляя меня есть это яблоко против моей воли, а я сам, радостно повинуясь своему внутреннему порыву, тянусь к нему – вот оно, мое свободное, хотя и детерминированное, действие!

Куда же склоняется наш хитроумный Грин со своим Четвертым Законом, рисующим картину человеческого поведения, управляемого глубинными паттернами характера? О, здесь не остается почти никаких сомнений! Его настойчивые акценты на всесилии прошлого опыта, на тирании сформировавшихся с детства сценариев, на почти фатальной предсказуемости наших поступков – все это мощный и холодный ветер, наполняющий паруса психологического детерминизма. Свобода воли в его мрачноватой картине мира съеживается до размеров микроскопической, если не полностью иллюзорной, величины. Мы предстаем марионетками, послушно танцующими под неведомую музыку наших глубинных, неосознанных программ. Грин, конечно, не обрушивает на нас лавину философских терминов, он не утруждает себя написанием пространных трактатов о природе свободы воли, но его практические, порой циничные советы – о том, как «читать» характер, как предсказывать поведение, как использовать чужие «программы» в своих целях – все они произрастают из этой самой детерминистической почвы.

Почему же для нас так важно осознавать эту философскую подоплеку, разбирая гриновские «законы» по косточкам? Во-первых, следует понимать, что Грин преподносит нам свою идею о тотальной предопределенности характера как некий практический, почти научный «закон», который можно и нужно использовать в своих стратегиях. Но на самом деле он опирается на колоссальное по своему масштабу философское допущение, вокруг которого копья ломаются уже тысячи лет, и которому даже современная наука, будь то нейробиология или психология, так и не смогла вынести окончательный, неоспоримый вердикт. Да, многочисленные исследования указывают на огромную роль бессознательных процессов и нашего прошлого опыта в принятии решений, но точка в споре о свободе воли еще очень далека от того, чтобы быть поставленной. Во-вторых, с головой погружаясь в свою концепцию всемогущества паттернов, Грин почти не оставляет в своей схеме мира места для реальной возможности изменения, для осознанного, волевого выбора вопреки устоявшемуся сценарию, для целительной роли случайности или даже божественного вмешательства в человеческую судьбу. Он словно забывает или намеренно преуменьшает нашу удивительную, поистине человеческую способность к рефлексии, к глубокому обучению на собственных ошибках, к сознательному, порой мучительному, формированию новых привычек и реакций (хотя и бросает нам мимоходом совет «осознать свои паттерны», но, кажется, без особой веры в его эффективность). И, наконец, если мы, подобно марионеткам, полностью запрограммированы нашими паттернами, как это живописует Грин, то как же быть с такой неудобной и фундаментальной для человеческого общества вещью, как личная ответственность за свои поступки? Ведь если нет свободного выбора, то, по логике, нет и вины. Грин, похоже, не слишком обременяет себя этим вопросом – его фокус отчетливо смещается с моральных оценок на холодный, стратегический анализ предсказуемости и, следовательно, управляемости человеческим поведением.