И так – выпукло, предметно – Бакланов пишет о боях, фронтовом быте, госпитале. Это не просто особенность авторского стиля, это особое ощущение жизни как дара драгоценного и хрупкого. Это жадность и зоркость к жизни того, кто навидался смерти. Вот и Третьякову отмеряно прожить всего девятнадцать лет, в конце повести он погибнет почти случайно, не успев осознать этого. Коротенькая жизнь, типичная для того времени и всегда неповторимая – как вспышка, как быстрый сон. Читатель будет изумлен внезапной гибелью героя. Так простроил свою повесть писатель, так насытил ее жизнью, что забываешь за всем этим «весомым, грубым, зримым» начало повести. А там ведь итог уже дан: киношники на съемках фильма о войне обнаруживают в траншее останки человека. По ним можно лишь догадаться, что это был офицер и что он был молод. Имя, фамилию, характер, судьбу писатель ему придумал. Но судьбу придумал не совсем – не во власти автора переиначить финал жизни, убитой в самом начале…

«На фронте всегда так: место, где с тобой ничего не случилось, кажется уже особенно надежным».

«Когда по траншеям, по окопам, по ямкам сидят поредевшие роты, кажется – и нет никого, и вроде бы воевать некому. Но когда вот так вывалит войско на дорогу – и конец его, и начало, – все теряется в пыли, многолюдна Россия. Ведь третий год идет война, вновь по тем самым местам, где в сорок первом году столько осталось зарытых и незарытых».

«На песчаном бруствере траншеи кроваво-серые комки мозга будто вздрагивали еще. Много видел Третьяков за войну смертей и убитых, но тут не стал смотреть. Это было то, чего не должен видеть человек. А даль впереди, за стволами сосен, вся золотая, манила, как непрожитая жизнь».

«Может быть, самые великие – Пушкин будущий, Толстой – остались в эти годы на полях войны безымянно и никогда ничего уже не скажут людям. Неужели и этой пустоты не ощутит жизнь?»

«– Ты пойдешь, нет? Пойдешь? И сапогами подымал его с земли, а тот ложился на спину.

– Пойдешь? Пойдешь?

Суяров охал изумленно, внутри у него охало… Третьяков схватил его за отвороты шинели, поднял с земли, притянул:

– …Больше всех хочешь жить?

И чувствовал дрожь в себе и сладостное нетерпение: бить…

– Живи, сволочь!»

«– …Чем к передовой ближе, тем свободней.

– Через великую катастрофу – великое освобождение духа, – говорил Атраковский. – Никогда еще от каждого из нас не зависело столько. Потому и победим. И это не забудется».

«Когда санинструктор, остановив коней, оглянулась, на том месте, где их обстреляли и он упал, ничего не было. Только подымалось отлетевшее от земли облако взрыва. И строй за строем плыли в небесной выси ослепительно белые облака, окрыленные ветром».

Булат Окуджава попал на фронт в 17 лет. Он был минометчиком, под Моздоком его ранило. Собственно, эта безыскусная, похожая на записи огрызком карандаша в школьной еще тетрадке, на коленке, на горячем передке орудия повесть – о тех днях. Очень важная деталь: герой повести – книжный московский мальчик, этакий «ботаник», совершенно не приспособленный даже к «простой» мирной жизни. А здесь!.. Он постоянно попадает в ситуации комические, трагические и трагикомические, и диву даешься, как жив остается.

Кровь и потери, первая любовь и постоянная угроза собственной жизни, – все, как оно и должно быть в прозе о войне. И если чем выделяется первый прозаический опыт барда (1961 г.) из общего ряда «лейтенантской прозы» тех лет – это совершенно четкой установкой на отсутствие всякой «пропаганды». Пропаганда здесь одна: образ главного героя, который просто какой-то «антисолдат» по душевному складу. Наверно, так – безо всяких идеологических подпорок, лишь как данность смертельной опасности лично себе и своим товарищам – воспринимают войну те, кто оказался на передовой в других войнах, смысл которых был для рядового бойца не так уж и ясен (Афган, Чечня).