– Раньше и рубль был, как сейчас пятьсот, – недовольно проговорил сын. Подросток, с копной кудрявых волос и светлыми глазами отца.

– Мить, ну если не знаешь, не говори, – осек сына, Николай Львович. – Ты не жил там и не можешь знать, сколько что стоило.

– Ну ладно вам, – вмешался я, обращаясь к коллеге.

Мы работали со Львовичем пять лет, но за все пять лет я не замечал его грубого характера.

Сын отлучится в туалет,и мы остались вдвоем на оббитой кожей скамейке.

– Чего он меня позорит? – вставил Львович.

– Это ты его позоришь, разговорами о ценах в местном буфете, возле бармена и очереди зевак, – ответил я товарищу.

– Я? Да я же правду говорю. Наваривают на нас богатство в карман, когда могли бы порадовать. Вот ты мне скажи, Никита, разве нельзя по-человечески к людям? – взмолился к моей совести Николай.

Наблюдая за тем, как товарищ все больше впитывает нотки коммунизма, витающие с атмосферой в воздухе, я считал минуты, которые в отлучке его сына, казались вечностью. Прозвенел звонок, который спас меня от вымученных диалогов.

Билеты мы со Львовичем выиграли на работе в лотерее. Приятный бонус, придуманный креативщиками, чтобы разбавить серые будни сотрудников. Кому-то выпадали билеты на плавающий по Москве-реке ресторан Редисон. А мне посчастливилось выиграть поход в театр. Такой же билет попался Львовичу и нашему юмористу Сергею. Но тот так яро хотел сходить на КВН, что выкупил билет у бухгалтерши, а свой, третий билет в театр отдал Львовичу и наказал взять с собой сына. Митя частенько заходил к нам и выполнял после школы мелкую работу. За это отец платил ему со своего кармана, как бы приучая сына к заработку.

Скромный парень всегда исполнял задание до конца и старался избегать отца в пределах здания. Львович тоже не сильно преследовал сына. Он чувствовал себя рядом с ним уязвимо настолько же, насколько это чувствовал сын.

Митя нагнал нас в коридоре, когда всех зрителей вели в зал.

– Ну где ты пропадал? – вставил Львович.

Парень лишь взглянул на него с удивлением, расставив в стороны руки.

– Отстань уже от Дмитрия! Взрослый мужик, выше тебя на полголовы, а ты за свое, – вмешался я.

– Вот давай, родится у тебя сын, посмотрим, как ты вести себя будешь, – в отчаяние буркнул Львович. В наступление он переходил в том случае, когда двое сплачивались против него. В нашей компании назревал тот же сценарий.

Присев на второй ряд, под ослепляющие софиты, мы удивленно уставились на сцену. Ее не было вовсе. Ровный пол шел от второго ряда и соединялся со сценой, тем самым уравнивая ее с залом. Со второго ряда и вовсе кресла стояли на возвышенности.

«Вот тебе и театр», – подумал я про себя, но услышал эту фразу из уст Львовича.

Перед первым рядом стояла длинная скамейка с реквизитом.

– Ты глянь на это все. И самовар стоит, и водка в графине. Думаешь бутафория? – прохрипел Львович, но, поймав на себе взгляд женщины с третьего ряда, сразу же замолчал.

Я был благодарен этой женщине. Львович какое-то время не говорил ни слова.

Свет над нами погас. Послышалось живое пение. Актеры выходили из-за кулис, раскладывая по местам реквизит и запевая добрую, старинную песню. На мужчинах были коричневые штаны, белые рубашки, а женщины порхали в простых блинных платьях. Розовое голубое, бежевое. Лица натуральные, живые. Таких не встретишь иной раз в городе.

Широкая скамья с реквизитом поехала в самый конец сцены на колесиках, под давлением двух актеров. В центр принесли два стола, стулья и ширмы из дерева и белого полотна.

И началось такое…

Сцена в магазинчике, по рассказам Чехова переросла в настоящую вакханалию. Только актер достал револьвер, примеряя его и целясь в зал, Николай Львович, вскочил, закрыл собой сына и готов был к стрельбе.