Я был подавлен и несчастен, говорил мало, и единственной светлой полосой на черном горизонте моего горя был тот факт, что она не казалась счастливой, хотя и изображала безразличие. Залитая лунным светом веранда в тот вечер была пуста, но, бродя по дому, я нашел Мадлен в одиночестве в библиотеке. Она читала, но я вошел и сел рядом с ней. Я чувствовал, что, хотя я и не мог сделать этого полностью, я должен в какой-то мере объяснить свое поведение прошлой ночью. Она спокойно выслушала мои несколько натянутые извинения за те слова, которые я употребил.

– Я не имею ни малейшего представления, что вы имели в виду, – сказала она, – но вы были очень грубы.

Я искренне отрицал любое намерение быть грубым и заверил ее с теплотой речи, которая, должно быть, произвела на нее некоторое впечатление, что грубость по отношению к ней была бы для меня невозможным действием. Я много говорил на эту тему и умолял ее поверить, что, если бы не одно препятствие, я мог бы говорить с ней так откровенно, что она все поняла бы.

Некоторое время она молчала, а потом сказала, как мне показалось, гораздо более ласково, чем говорила раньше:

– Это препятствие каким-либо образом связано с моим дядей?

– Да, – ответил я после небольшого колебания, – это в какой-то мере связано с ним.

Она ничего не ответила на это и сидела, глядя в свою книгу, но не читая. По выражению ее лица я подумал, что она несколько смягчилась по отношению ко мне. Она знала своего дядю так же хорошо, как и я, и, возможно, думала, что, если бы он был препятствием, мешавшим мне говорить (а было много способов, которыми он мог быть этим препятствием), мое положение было бы настолько тяжелым, что это оправдывало бы некоторую дикость речи и эксцентричность в манерах. Я также видел, что теплота моих частичных объяснений оказала на нее некоторое влияние, и я начал верить, что, возможно, было бы хорошо, если бы я высказал свое желание без промедления. Независимо от того, как она воспримет мое предложение, мои отношения с ней не могли быть хуже, чем они были прошлой ночью и днем, и было что-то в ее лице, что вселяло в меня надежду, что она забудет мои глупые восклицания накануне вечером, если я начну рассказывать ей свою историю любви.

Я придвинул свой стул немного ближе к ней, и как только я это сделал, призрак ворвался в комнату из дверного проема позади нее. Я говорю "ворвался", хотя ни одна дверь не распахнулась, и он не издал ни звука. Он был дико возбужден и размахивал руками над головой. В тот момент, когда я увидел его, мое сердце упало у меня внутри. С появлением этого дерзкого призрака всякая надежда покинула меня. Я не мог говорить, пока он был в комнате.

Я, должно быть, побледнел; и я пристально смотрел на призрака, почти не видя Мадлен, которая сидела между нами.

– Вы знаете, – воскликнул он, – что Джон Хинкман поднимается на холм? Он будет здесь через пятнадцать минут; и если вы занимаетесь чем-то вроде признаний в любви, вам лучше поторопиться. Но это не то, что я пришел вам сказать. У меня великолепные новости! Наконец-то я переведен! Не прошло и сорока минут, как нигилисты убили русского дворянина. Никто никогда не думал о нем в связи с немедленным появлением корабля-призрака. Мои друзья немедленно подали заявку на эту ситуацию для меня и добились моего перевода. Я ухожу, пока этот ужасный Хинкман не поднялся на холм. Как только я окажусь в новом месте, я отброшу это ненавистное подобие. До свидания. Вы не можете себе представить, как я рад, что наконец-то стал настоящим чьим-то призраком.

– О! – Воскликнул я, поднимаясь на ноги и простирая руки в полном отчаянии, – я бы хотел, чтобы ты была моей!