«Мелькнули горы и пустыни…»
Мелькнули горы и пустыни,
Утрат и обретений дни.
Устав от горя и гордыни,
Одну пещеру помяни.
Себя припомни в Вифлееме,
Бредущего почти ползком
И плачущего вдруг со всеми
В смиренном сборище людском.
Там, чудится, вместились все вы,
Где взявший власть небесных сил
Открыл глаза младенец девы
И плачем пищи попросил.
«Всё было внове маленькому Богу…»
Всё было внове маленькому Богу,
И пирамиды, и широкий Нил.
По азбуке он шёл от слога к слогу,
Своё всезнанье временно забыл.
Разграбленные рушились гробницы.
Чужая речь была черства, резка.
И мумии, угрюмо-чернолицы,
Порою выступали из песка.
А в том краю, где явится Он вскоре,
Лилеи забелели средь зимы,
Нагорный ветер, колыхавший море.
К Его приходу обновлял холмы.
Меж тем к Нему уже взывал Вергилий,
Сивилла воплем заклинала тьму,
И рулевые тонущих флотилий
Молились безымянному Ему.
Руфь
Вот караванная стоянка.
Здесь останавливалась Рут,
Бродяжка, Руфь-моавитянка.
О ней преданья не умрут.
Здесь в пыльную вели дорогу,
Велели опекать свекровь
Любовь к ещё чужому богу
И к дряхлой женщине любовь.
Вот – зыбь извилистой, как змеи,
Священной в будущем реки
И эти нивы Иудеи,
И вдовьей доли колоски.
Но суждено ей, смуглой с виду,
Простой, как сердца чистота,
Прабабкой сделаться Давиду
И стать праматерью Христа.
В лучах нахлынувшего света
Не меркнет повесть давних дней.
Превыше крови верность эта,
Клянусь я матерью моей!
И верил Розанов недаром
В годину голода и смут,
Что Русь, объятая пожаром,
В Твой храм войдёт, как Руфь, как Рут.
О том Зосима и Савватий
В свои молились времена,
И ангельских крылообъятий
Над ней сияет белизна.
«Клиент смущенный брадобрея…»
Клиент смущенный брадобрея
На фотографии смешной,
Щекой намыленной белея,
Привстал, чтоб кинуться за мной.
Запечатлев цирюльню эту,
Я ноги уношу стремглав.
Уже вселившийся в дискету,
Он негодует, не догнав.
От зноя улица туманна,
Лишь очертания видны:
На ветке скачет обезьяна,
Степенно шествуют слоны.
И хода нет из этой дымки…
Быть может, словно бы в плену,
Я сам живу на чьем-то снимке,
Прервавшем жизни быстрину.
«Покуда не разверзлись хляби…»
Покуда не разверзлись хляби,
Жестокий зной царит в Пенджабе.
И демоны заходят в храмы,
И жалобный тигриный вой
Из джунглей Маугли и Рамы
Взывает к тверди огневой.
И звук свирели еле слышный
Истаял в воздухе, иссяк.
Скрываются пастушки Кришны,
И пыльный подступает мрак.
Иные девы замелькали,
Пустившаяся с ними в пляс
Здесь всё живое губит Кали,
И гневный Шива мир потряс.
Но тут отшельник стал махатмой,
Бог оступился сгоряча,
И смертоносно-благодатный
Бушует ливень, хлопоча.
Когда же отгремит Варуна,
Мгновенно расцветает луг,
И мирозданье снова юно,
И боги множатся вокруг.
Но даже им положен отдых.
Как только ливень приослаб,
Молясь на горных переходах,
Ислам вторгается в Пенджаб.
Коломбо
Загорелись алмазы, ночь стала ясна,
Поглотила твою одинокую душу.
И уже выбегает из моря Луна
И ложится на сушу.
Так неужто здесь ордена ждать или тромба?
Там созвездья беседу ведут… Поспеши
В это марево, в пальмовый шелест Коломбо!
Ночью там не бывает отдельной души.
Кайфын
Всё чудится Кайфын раскосый,
Что всеми вихрями продут.
В нём иудеи носят косы
И богдыханов свято чтут.
Желты, как все, и – те же щёлки
Бессмертных этих карих глаз,
Но вот начертанный на шёлке
О днях Иосифа рассказ!
Здесь можно и на казнь кого-то
Нанять, когда уж притеснят,
Но соблюдается суббота,
И засыпает шелкопряд.
В субботу заперты конторы,
И свечи зажигает раб,
И шевелится свиток Торы.
Объятый конусами шляп.
Ханьчжоу
Ф.Ф.
Вот уж скоро дорога в Ханьчжоу,
К фонарям и узорным зонтам!
Любопытство и тяга к чужому
Есть у шёлковых девушек там.
Может-быть, лишь тебя-то и ждали