Пути-дороги, города и море,
Совместным приключеньям счёту нет.
И мы так много друг о друге знаем.
Ну, как никто, пожалуй… Но угрюм
Непризнанный, оставшийся за краем
Его прямой и благородный ум.
Один звонок, и он сюда примчится,
Войдёт, спасёт… Но с ним войдут опять
Давно меня измучившие лица!
И телефонной трубки не поднять.
И всё-таки я выбрал эту нишу,
И жить в ней в одиночестве готов,
Но чудится, что речь его услышу,
Когда лежать я буду средь цветов.
«Не забыть тебя, серая шкурка…»
Не забыть тебя, серая шкурка —
Как, соскучившись и голося,
Приближаясь угрюмо и юрко,
Предо мной трепетала ты вся.
И не только желание пищи
И восторг от струи молока,
Здесь какой-то духовностью нищей
Повевала немая тоска.
Всё же был этот взгляд нерасчётист,
И тянулось, отстав от всего,
Тяготение двух одиночеств,
Расставанье с одним одного.
«Что сделал этот сладкоежка…»
Заесть ореховым пирогом…
О.М.
Что сделал этот сладкоежка
И похититель пирожка!
Была из крепкого орешка
Его кромешная строка.
Он вспоминался то с эклером,
То поглощавшим мармелад.
Слегка стеснённые размером
Ещё слова его горчат.
Но полнота и сладость звука
Приоткрывалась в них, когда
Учила музыке разлука
И в бочке плавала звезда.
Как били этого всезнайку!
Всем надоевший, так и знай,
На пересылке чью-то пайку
В безумстве съевший невзначай!
«Немного выпить и добавить много…»
Немного выпить и добавить много,
И в баре, где витает конфетти,
К той молодой, взирающей не строго,
Нет, к пожилой блондинке подойти.
Нагородить с три короба ей спьяну
В предвосхищенье лучшей из поэм
Когда в похмелье, может быть, воспряну…
Здесь всё равно всё кончится ничем.
В конце концов и ничего не надо
Для вечного занятья твоего.
Лишь эта ясность опытного взгляда,
Природы женской грусть и торжество.
«Тверской бульвар. Такая смута…»
Тверской бульвар. Такая смута
От веянья далёких дней,
От близости Литинститута,
Беспутной юности моей.
Как всё же, не переставая,
Какой-то добавляя свет,
Здесь бродит брага стиховая
И до меня протекших лет!
Она и в закоулке всяком
И там, где в приступе тоски
Есенин дрался с Пастернаком,
В кровь разбивая кулаки.
«В саду цветущем, в роще или в чаще…»
В саду цветущем, в роще или в чаще,
Когда бывало в жизни всё не так,
Мне был деревьев говор шелестящий
Как утешенье или вещий знак.
В часы такие тронуть было сладко
Мне их шероховатую кору
И повторялась ранняя догадка,
Что с мыслью их сольюсь и не умру.
И постигал я кроны разум чёткий
И тайнознанье корня и плода,
Любил деревьев на полянах сходки,
Других собраний избегал всегда.
«Иисус, здесь явленный иконой…»
Иисус, здесь явленный иконой, -
Ясноглазый в сущности гайдук,
Истомлённый, даже истощённый
От раздумий горестных и мук.
К ворогам не знающий пощады,
Осудивший развращённый Рим.
Эти веси, пажити и грады
В зыбкой дымке ходят перед ним.
В прошлом веке был бы партизаном,
«Смерть фашизму!» с ними бы кричал,
Чтоб к Его припал кровавым ранам
Край апокрифических начал.
В Болгарии
И летище, и обиталище,
И вретище на жгучем зное,
И прикоснулось к сердцу жаляще
Утраченное и родное.
Всех этих «ща» чурался Батюшков
С брезгливостью итальяниста,
Но от подводных этих камешков
Теченье речи золотисто.
И древлее слоохранилище —
Твоё богатство и опора,
И неизбывна эта силища
Закованного Святогора.
«Леса в горах сосново-буковые…»
Леса в горах сосново-буковые,
Перемежающийся бор
Славянскими поводит буквами,
Не вырубленными до сих пор.
Их многорукая глаголица,
В безгласных дебрях рождена,
Беснуясь, носится и молится,
Под ветром чертит имена.
Святой Власий
Иконный лик Святого Власа…
Болгарин в ризе золотой,
Он – светлый здесь и седовласый,
И представительный святой.
И, нам Вторым завещан Римом,