Язык цветов из пяти тетрадей Михаил Синельников

В пустынном доме ты поёшь,

И долго голос одинокий,

Не столь уж внятен и хорош,

Витает на твоём Востоке.

Потом на Север повернёт

И воспарит в порывах веры,

Но вдруг стихает, сбитый влёт,

В глухие падает пещеры.

Над полем в юности летел,

Да так, что небо грохотало.

Теперь притих и запустел,

Лишь о своём грустит устало.

Звучит, неслышный никому,

И отдыхает, умолкая,

И отзывается ему

Судьба какая-никакая.

Брести, блуждая по барханам,

К земле, где может быть вода.

В изнеможенье бездыханном

Безмолвно двигаться туда.

И вдруг цветок упрямый встанет,

Возникнет почвы чернота,

И ящерица сонно глянет.

Теперь пустыня не пуста.

Но станешь ты нести отныне

В себе самом издалека

И немоту, и зной пустыни,

И тонкий голосок песка.

В степи так много лошадей —

Гнедых, саврасых и – небесных,

Белея, мчащихся над ней

И тающих в лазурных безднах.

Увеличеньем повторив

В круговороте над равниной

Крутые торсы, вихри грив,

Поток табунный и единый.

Земное взяв за образец,

Как будто бы для жизни вечной,

Плывущих из конца в конец

По небу степи бесконечной.

Спешит, наращивая темпы,

Зелёный поезд средь степей.

О, этот путь от сизой Эмбы —

Кустарник ржавый и репей.

И взгорбок новый за ложбиной,

И белизна солончака…

О, этот путь прямой и длинный,

Завоевания тоска!

А вот и первые деревья!

Под ветром клонится елань,

И обрывается кочевье,

И всюду Русь, куда ни глянь.

И, может быть, в закатных странах

Истаешь вся, как рухнул Рим,

Но твой имперский полустанок

В живой душе несокрушим.

Как украли пистолетик,

Вызывавший зависть в детях,

Как нахлынул дикий зной

И засох на грядке цветик,

Слон сломался заводной,

Так и годы полетели

Нескончаемых потерь…

Ну, опомнись! Неужели

Этой детской канители

Не хватает и теперь?

Но ведь сумрак лишь приснился…

Всё что было на веку:

Лёгкий шарик в небо взвился

И кораблик в путь пустился

И уплыл по арыку.

То беркут на руке киргиза,

То тюбетейка, то лампас,

То крест и золотая риза,

На чьей-то панихиде бас.

Припомню и поименую

Всех, всех, кого издалека

На улицу мою родную

Швырнула властная рука.

Мать власовца, семья уйгура,

Сектант блаженный, зоркий вор

И ссыльный князь, смотревший хмуро,

И благодушный прокурор,

И шалашовка в затрапезе…

Давно их нет, и я один

Стою, как в грёзах Пиранези

Среди возлюбленных руин.

Но детство и судьбы причуда —

Тянь-Шаня сизая гряда —

В мой поздний мир текут оттуда

И не иссякнут никогда.

Туземцев тюбетейки и треухи,

И среди них продавленный картуз —

Сутулый, после зоны тугоухий,

Прошёл скрипач, былой любимец муз.

Расцвёл урюк, я дочитал былины…

Мне говорят, что мимо князь идёт.

Запомнились его костюм холстинный,

Рука, со лба стирающая пот.

Какой он князь! Он состоит в артели.

Взывают Первомая рупора

И авиамодели пролетели.

В душе иная музыка с утра.

А эта машинистка, как ни странно

(Столь неопрятна, от жары смугла),

Любовницей степного атамана

Давно, до первой высылки была.

Мое преданье всё неимоверней,

Хотя оно не столь уж и старо.

Чуть светится и в накипи, и в черни

Серебряного века серебро.

Трубит горнист побудку пионерам.

Хребты блеснули в сизом серебре.

Я знаю, что еще в тумане сером

Сейчас киргизы едут по горе.

И я всхожу на верхнюю дорогу

Что сыростью лесной осенена

И длится по тяньшанскому отрогу

Перенося в другие времена.

Арба стрекочет, мимо проплывая.

Перетекают всадники с детьми.

О, эта жизнь иная, кочевая!

Не нужно ей излишнего – пойми!

Свои в ней злоключения и нужды,

И навыков премного, и наук…

И так тому, что долговечней, чужды

Вся наша явь и трубный этот звук.

Уже мечты не о Париже,

Мелькнули Рим и Амстердам,

И, тем сильней, чем старость ближе,

Влечёт к начальным городам.

Возможной стала невозможность,

Но та арычная вода

Той жизни простоту и сложность

Уже несла через года.

И ведь родителей могилы

Земных чудес важней стократ,

И там сейчас – ещё в полсилы -

Пошёл чуть слышный листопад.

И всё пронзительнее жалость,

И всё нежней моя печаль,

И желтизну, и побежалость

Той южной осени мне жаль.

В который раз отца теряю!

На жизнь и смерть его гляжу,

С ним подхожу к пустому краю,

К немыслимому рубежу.

Всё вновь вступаю в день зловещий,

И возвращаются черты.

Давно истаявшие вещи

Являются из темноты.

И знаю – нет покоя праху,

Пока ещё так больно мне,

И эту старую рубаху

С печалью трогаю во сне.

Как там вода свирепо обнимала,

Прохладна, и прозрачно-зелена!

Сегодня сил для этих схваток мало,

И далека, и протекла она.

И всё же, всё же как она любила!

Сбивала с ног и бережно несла,

И вся её ликующая сила

Вошла в слова, всевластна и светла.

И вновь во сне становятся так близки

Все перекаты водяных полей,

И эти облекающие брызги

Объятий женских кажутся милей.

В ночь прошлого ты смотришь через прорезь,

Там – отдалённый розоватый зной,

И всё воображаешь, хорохорясь,

Что был тобой утрачен рай земной.

А ведь, пожалуй, были преисподней

Солома, глина… Эта волчья сыть,

Которую по милости Господней

Ты иногда умел изобразить.

И лишь теперь, когда не стало сил,

Другая вдруг открылась анфилада,

И ты очнулся и лицо омыл

Росой чистилища на выходе из ада.

Опять шасси со свистом слягут,

И замелькает под крылом

Вся мешанина пальм и пагод

С её тропическим теплом.

Теперь бурунов изумруды

Тебя обступят, закипев;

Раздастся в Храме Зуба Будды

Перерождения припев.

Или, блуждая одиноко,

Войдёшь в великую мечеть,

Чтоб вечный след стопы Пророка

На тусклом камне рассмотреть.

Откуда всё явилось это?

Судьбы мерцающая мгла…

Но ведь не зря до края света

Родная улица вела.

И я к неведомым созвучьям,

К мирам чужим – в земном кругу -

Ещё за посвистом певучим,

За тонким обручем бегу.

Всегда любил базара гам и давку,

Верблюдов распродажу и коней,

Тандыр и керосиновую лавку,

И не отрёкся от начальных дней.

Из этой глины и меня лепили,

И говорю, всей жизни вопреки:

Нет ничего роднее этой пыли,

Куда бросают нищим медяки.

Всегда оттуда приходила сила,

Где нож и хлеб рождаются в огне,

Где подаянья Азия просила,

Своих детей протягивая мне.

Набить узор на медном блюде чёткий,

Списать хадис[1], чтобы в пути везло,

И выпечь хлеб, иль починить подмётки,

Нож выковать – повсюду ремесло.

Вот соль земли, чья убывает сила!

Искусство ваше близится к концу.

Но жив огонь… Как руки опалило

И пекарю и златокузнецу!

Есть цех воров с уменьем не попасться,

Цех астрологов по календарю,

Цех сказочников – слушай сладкогласца!

Есть цех поэтов – я ещё горю!

Персеполь. Девушки в хиджабах,

Но камни под ногами их

И знать не знают об арабах

И пришлых ордах кочевых.

Всё ж эти турки и монголы

В великолепии руин

Свои оставили глаголы,

Свои пометки на помин.

На мраморе и на граните

Записки грубые солдат

И эти поздние граффити

Об изумленье говорят.

Навечно в ночь огня и гула

Каменносечный ввергнут фриз,

В который факел свой метнула

Гетера пьяная Таис.

Когда оскудевает вера,

Имперская слабеет речь

И вдруг находится гетера,

Чтобы историю поджечь.

Ислам. Костёр. Ночной призыв к оружью.

Вопящих джиннов хохот и тоска.

Блуждать в песках и пить мочу верблюжью,

Въезжать с победой в крепость из песка.

Так жизнь пройдёт, петляя по барханам.

И смерь в пути от жажды… Вот когда

Цветением своим благоуханным

Тебя обдаст и оживит джида.

Под сенью пальм волшебно-тиховейных

Впредь испытаний для блаженных нет,

И девственницы плещутся в бассейнах,

И преподносят отроки шербет.

Монголия, чьей песни заунывной,

Текучей и вливающейся в сон,

Далёкий оклик, звук её призывный

Еще ко мне и нынче обращён.

Ведь надо было, чтоб трава иссохла

И падал скот, чтоб двинулась орда,

Чтоб злая кровь мир залила, как охра,

И древние пылали города.

Чтоб с каплей крови чуждой и немилой

Кочевника разгульная тоска

Через века влилась и в эти жилы,

Соединив холмы и облака.

С письмом в руке застывшая голландка

И нежный с лютней женственный лютнист…

А в Венгрии дела идут не гладко,

Разбойничий звучит по чащам свист.

Любимую Веласкес пишет пряху,

И тянется хмельниччины резня,

Карл возлагает голову на плаху,

И вся толпа ликует, гомоня.

Индусов косит чёрная зараза,

Над Рейном золотятся облака.

Спиноза, оторвавшись от алмаза,

Швыряет муху в сети паука.

В Стамбуле новоявленный мессия

Надел чалму, поцеловал Коран.

Возникла из Московии Россия,

Гудит раскол, внезапный, как буран.

А здесь, в степях, нашествие калмыков,

Улыбка Будды и великий джут.

Примчалась к юртам конница, погикав.

И рубят молча, и угрюмо жгут.

Вдруг раздаётся крик звенящий

В татарском призрачном селе,

То путника в дремучей чаще

Застигла ведьма Шурале.

Напала и переборола,

И глухо шепчется листва…

Но, впрочем, облика и пола

Нет у такого существа.

Когда оно возникнет в дымке,

Увидишь: плавны и легки

Его опасные ужимки

И смертоносные прыжки.

Сжимая чьё-то сердце жёстко,

Смеётся чудище, и вдруг

Оно вселяется в подростка,

Вбегает в освещённый круг.

Текут мерцающие тени,

И, пестрым маревом повит,

Он пляшет на нью-йоркской сцене,

В Париже блещет и парит.

И нет земного притяженья,

Лишь обольстительны и злы

Рывки и властные движенья