Всё то, что оставляешь, оглядишь.

Удержишь ли хоть призрачные эти

Миры, что здесь из пустоты воздвиг,

И эти голоса десятилетий,

И вдумчивую эту пыль от книг?

Давно лимон из косточки здесь вырос

На пятачке коротеньком, хоть плачь,

И скрыто в листьях, плотных, как папирус,

Летописанье ссор и неудач.

Он жил в горшке, сроднился с нашим бытом,

Чуть шелестел, касаясь потолка.

Быть может, видел в мире призабытом

Севильи золотые облака.

Но принял он и эти поколенья,

И этой почвы дорогую пядь,

Снег за окном… И в день переселенья

Задумался и листья стал терять.

Среди потёртостей и вмятин

Я отдыхать душой привык.

Красноречив и прост, и внятен

Вещей ветшающих язык.

Всего важней и сердцу мило

То, что досталось с детства мне,

Ещё родителям служило

И недвижимо в тишине.

Любовно тронешь ковш и ножик,

Или в шкафу найдешь лоскут,

И вспять, пройдя незримый обжиг,

Десятилетья потекут.

И новой утвари не надо.

И жизнь не вся ещё прошла,

И постарение – награда,

Прикосновение тепла.

Есть упоенье в пробужденье раннем,

Когда берёт оттенки цветовые,

Рождается, твердеет в очертаньях

Привычный мир, являясь, как впервые.

Ещё люблю метаморфозы эти,

Но клонит в сон, где вновь цвета сомкнутся.

И хорошо проснуться на рассвете,

И хорошо заснуть, и не проснуться.

На книжных полках больше стало пыли.

Я постарел, и за мелькнувший год

Две женщины меня уж разлюбили.

Хотел бы знать, что третья не уйдёт.

Она ко мне приходит на рассвете

И вносит вновь во всё, что говорит

Тревожный жар своих тысячелетий.

Но неизвестен возраст аонид.

И та, что заходила к Архилоху

Была с Катуллом в горькие часы,

Еще и в эту молода эпоху,

Погибельной исполнена красы.

Люблю я тех, кому дано

Стихотворение одно.

Я знаю, если ты – не гений,

Многописанье – тяжкий грех,

Но пусть живёт одно из всех

Нахлынувших стихотворений!

Есть божества, они – о, да! —

Со мною странствуют всегда,

Но вдруг приходят, сердце тронув,

И так немного дарят строк

И горький воздуха глоток

Мне Кочетков или Сафонов.

Напомнит лес о русокудром Леле,

А, может быть, о лешем колдуне,

И звук жалейки, жалоба свирели,

В вечеровой раздастся тишине.

Снег упадёт негаданным подарком,

Или пригорода чёрная весна

О бормотанье сбивчивом и жарком

Расскажет, говорлива и бурна.

А северная зимняя столица —

С игрой вечерней, с цокотом копыт

Анапесту позволит возвратиться

И прозу, и простуду возвратит.

Одна с божественным порывом…

Боратынский «Рифма»

Кричит акын, то злой, то сладкогласый,

То жгучий, то журчащий, как вода,

И старых рифм несметные запасы

Не истощатся никогда.

Рот разевает, мнет живот обвислый,

Пытаясь рифму новую найти,

И новые сбегаются к ней смыслы,

Иные открываются пути.

Куда заводит рифма в самом деле!

В младенчестве укачивал её

Хребет коня, подобный колыбели…

Но вот уходит в странствие своё.

И воинство доскачет до Китая,

И мчится вестник на крылах орла,

Пока клокочет, чувства сочетая,

Та, что у вас, в Европе, умерла.

Кажется, что щурится от света,

Продолжая жить невдалеке,

Изваянье памятное это

С тростниковой палочкой в руке.

Хитроватый и широколицый,

Взгляд вперил в каменносечный фриз,

Где рабы согнулись над пшеницей

И над пиром жаркий диск завис.

Мумии, конечно бы, продрогли,

Если бы не вещие слова.

Если вносишь душу в иероглиф,

То она останется жива…

Я и сам из этого сословья.

Верен тем, кто подлинно велик,

Добавлять последние присловья

К ветхому папирусу привык.

Бугорок на среднем пальце высох,

Это жизнь с годами нанесла

После стольких списков и расписок

Твёрдую примету ремесла.