Лесной заворожённой мглы.
Сурхоб[2]
О.К.
Там глина алая верховий
Густеет, и весной всегда
Бывает цвета тёмной крови
Речная бурная вода.
О, разве не из этой глины
Адама вылепил Господь!
И, как причастие, долины
Приемлют эту кровь и плоть.
– Земля моя, любовь до гроба!
Туда раздумье отнесу,
Где сурик розовый Сурхоба
Преобразился в Кызылсу
В Киото
Марико Сумикура
Конечно, в следующий раз – в Киото.
И, если жизней, ну, хотя бы две, -
Японка в ожидании кого-то
Его записки прячет в рукаве.
Да, предстоит в струенье цветозвука
Переселенье в новые миры,
И дворик с колыбелью из бамбука,
И нежность неба с конусом горы.
Неужто Провиденье скуповато,
И не подарит в этом далеке
Узор волны в секунду переката,
Пустынный берег с крабом на песке!
Ведь так нетруден переход скорейший
Туда, где будет в этом сне твоём
Небрежно зонтик вскинувшая гейша
Под лепестковым розовым дождём.
«Давно ушла богиня Оспа…»
Давно ушла богиня Оспа
За гималайские холмы,
Но колесница серпоносна
В трущобах мчащейся Чумы…
Нет, не умрёт умельцев навык,
И мнимость мира не пуста,
И вечны блеск алмазных лавок
И ночи звездной чернота.
И пыль, вбирающая лица,
Которых в толпах не исчесть,
Тысячелетьями клубится
И не пытается осесть.
«Тигриным рёвом за рекою…»
Тигриным рёвом за рекою
Сопровождались огоньки,
Что к новой жизни, к непокою,
Неслись по зеркалу реки.
И этот шрифт деванагари,
Кренящийся под силой слов,
Тянулся в бронзовом нагаре
За вереницею слонов.
Рис
Там, в Индостане, рис – всему мерило,
За горстку риса местный создал люд
Все чудеса, что, рея белокрыло,
Потоки света на полмира льют.
Хозяин тачки рисом платит рикше,
И тот бежит к лачуге налегке,
И женщине, так долго ждать привыкшей,
Протягивает зёрнышки в руке.
Всем правит Голод в жизни злой и нищей.
И всё-таки, пройдя сквозь времена,
Культура эта не убита пищей,
Кулинарией не обольщена.
Важней над Гангом розовое утро
И рубище, и пляска, и парча,
И зодчество, и гимн, и «Камасутра, -
На острие рубиновом луча.
И кажется, довольно той же горстки
И раджам, и суровым божествам,
Чья длится вечность в клёкоте и порске
Священных грифов, равнодушных к нам.
Наваждение
От прогулок по Дели
И растительность жгла,
Ноги быстро слабели,
Забывались дела.
В огнепламенном круге
Были пятна черны,
И пестрели лачуги,
Выступали слоны.
По блаженному аду
Приручённых зверей
Я в родную прохладу
Возвращался скорей.
И сегодня так нежит,
Вспоминаясь в былом,
Вентиляции скрежет,
Превращавшийся в гром.
Но в томительной дрёме,
В обжигающем сне
Эти Киплинга «томми»
Все мерещатся мне.
Этих дам кринолины
Под жарой навесной
И во фраках мужчины,
Презиравшие зной.
Бодрый марш напоследок
В золотистую рань
И агенты разведок,
Облачённые в рвань.
Одетые воздухом
Предсказанных в древнейших Ведах,
Во сне бредущих золотом
Я видел воздухом одетых,
Прикрытых только лоскутом.
Я сам готов был обнажиться
И сбросить эту ношу с плеч,
Бежать сквозь времена и лица,
Чтоб на краю дороги лечь.
Да только я давно немолод,
И не к лицу теперь рывки,
Потом – семья и здешний холод,
И эти пальмы далеки.
И от духовного полёта,
В котором тает жизнь своя,
Осталось мне одна забота:
Не наступить на муравья.
«Селенье горное, что гомоном и лаем…»
Селенье горное, что гомоном и лаем
Встречает путника, а дальше тишина.
Дорога дальняя к лиловым Гималаям
В глубоком сне предрешена.
Как будто бы вся жизнь прошла по серпантинам,
А вот и добралась туда,
Где лики грозные в собранье всеедином
Изваяны из льда.
Вдруг улыбнётся тот, а этот озарится
Догадкой зыбкой обо мне.
И правды большей нет, чем ледяные лица
В пустынной вышине.
Темнота
Там очертанья быстро тлели,
И, говорлива и густа,
В твоём блуждании без цели
Была внезапной темнота.
Теперь, благоухая вяло,