– Хабиби, – прошептал он едва слышно, одним губами слово из далекой прежней жизни, которое время от времени всплывало у него в памяти, но которое он почти не произносил вслух.

– Что? – выдохнула ему в ответ Пантасилея, отрывая губы от его рта.

Но пускаться сейчас в объяснения Зафиру хотелось меньше всего. Потом, как-нибудь, он все ей расскажет. Но только не сейчас. Не до того. Не время.

Тело Пантасилеи делалось все более податливым, как тающий в руках воск, и напряглось только, когда Зафир, преодолев все преграды платья, нижней юбки и нательной рубашки, коснулся ее обнаженного живота, а затем его пальцы, хоть и загрубевшие от работы, но тонкие, скользнули еще ниже. Пантасилея, уступая его ласкам, хотя сама, не имея любовного опыта, инстинктивно все плотнее прижимала юношу к своему телу. Неожиданная боль, о которой она хоть и была наслышана от более опытных товарок, что это неизбежно при первом соитии, заставила выгнуться ее дугой и попытаться отстраниться от Зафира. Но он осторожно снял ее руки со своей груди и, заведя ей их за голову с расплескавшимися по подушке волосами, накрыл своими губами ее губы, подавляя крик, готовый вырваться у нее из груди.

– Ты чего там строчишь?

Ленка сунула свой нос в ноутбук Эстер. Та даже не заметила ее появления за спиной.

Ранним утром в кафе телецентра народу не было. Так, пара-тройка человек завтракали после ночной смены. Свои, редакторские, в такую рань сюда заглядывали редко, а потому это, пожалуй, было единственным местом, где Эстер казалось можно спокойно уединиться.

– Что пишешь? – Ленка хитро смотрела на Эстер своими светло-карими, почти желтыми лисьими глазами.

– Да так. Ничего, особенного, – Эстер с глухим раздражением захлопнула ноутбук и вспомнила о своем давно остывшем кофе.

– Хочешь? – Она подтолкнула в ее сторону коробку с рахат-лукумом.

– Не могу. У меня гипергликемия с тяжелой декомпенсацией, – соврала Эстер, отодвигая сладости.

Чем запутаннее звучала фраза, тем большее внимание вызывал у Ленки человек, ее произносивший.

– Что правда? – недоуменно воззрилась та на Эстер, переваривая услышанное и явно не понимая смысл сказанного.

– Слышала про конкурс?

Ленка умела при этом мгновенно переключаться на другие темы, особенно если затронутая ею тема занимала все ее воображение. Она с деланной беспечностью, что означало важность предмета разговора, болтала трубочкой в стакане с клубничным смузи.

– Какой конкурс? – Эстер поправила на носу очки, вглядываясь в Ленку, которая со своего стакана переключилась теперь на созерцание темно-бордового лака на ногтях.

– Ну, мать, ты даешь! – усмехнулась та, вскидывая удивленный взгляд. – Ты что, опять в коме была, когда объявляли, что можно подавать заявки на конкурс программ на новый сезон?

– А что? Какие заявки?

Эстер явно была не в курсе. «Как всегда все сплетни я узнаю последней», – обычно отшучивалась в подобных ситуациях она.

– Да любые! – Ленку воодушевляла неосведомленность коллеги. – А ты зайди к Главному, спроси…

– Всенепременно! – съязвила Эстер

Ленка пристально и, как показалось Эстер, даже с ревностью проводила ее взглядом, когда Редактор сам пригласил ее в свой кабинет.

– Вот, читай, – он сунул ей под нос какие-то бумаги. – Вчера получили. Прямо оттуда, – Редактор неопределенно мотнул головой вверх, давая понять, что почта пришла из главного офиса телеканала.

Одно письмо было из больницы, куда прорывалась Эстер, чтобы увидеться с тем раненым во время беспорядков пареньком. Подписано оно было главврачом, возмущавшимся нарушением порядка сотрудниками телевидения, действовавшим вопреки всем запретам медперсонала на общение с пациентом. Второе- от родителей того же самого мальчишки, грозивших телеканалу судом за несогласованную с ними съемку их сына.