По началу девушка лишь скользнула по нему глазами, потом чуть дольше задержала на нем свой взор и, наконец, взглянула на юношу вопросительно. Зафир не настолько был опытен во всех этих переглядываниях с девицами. Да и на кого был смотреть ему в замковой кухне?! Ну уж не на раскрасневшихся же от жара печи поваров, крепкими сноровистыми пальцами ощипывающих кур и каплунов, месивших жилистыми руками тесто. Или на дебелых прачек, орудовавших рубелями для стирки белья, выколачивая его так, что пот струился под рубашкой, стекая тонкой струйкой к расплывшимся грудям? Пантасилея, в отличие от простых прачек да кухарок, что сродни были дородным караваям, которые они пекли, представлялась Зафиру изысканным лакомством. Как миндаль в меду, который он ей приносил, завернув в белоснежную тряпицу, или апельсиновые и лимонные цукаты. Он сам любил сласти, перепадавшие ему изредка с хозяйского стола, приберегал их, чтобы побаловать свою возлюбленную. Он бы принес ей и веточку цветущего миндаля, если б удалось сохранить его свежесть до столь позднего свидания. Но цветы для него были еще большей роскошью, нежели горсть сладких орехов и фруктов, которыми он угощал Пантасилею.

При слабом мерцании свечи, в полутемной своей каморке, Пантасилея казалась Зафиру еще красивее, чем при свете дня, зелень ее глаз глубже, чуть припухлые губы еще желаннее. Чтобы скрыть свое волнение, он принялся рассказывать всякие забавные истории из жизни замка. Правда, кругозор повара был невелик, ограничивался лишь кухней, да залом для трапез, куда его, приодетого для появления перед самим Родриго Борджиа и его приближенными, время от времени выпускали. Зафир в лицах и довольно живо показывал свое окружение, представляясь то главным папским кухарем Козимо, взирающим на все тяжелым взглядом своих полуприкрытых глаз, то толстозадую прачку Франческу, умудрявшуюся при каждом движении сшибать своими необъятными бедрами то плошки со стола, то кувшин с водой. Он даже посягнул изобразить сына папы Чезаре, кардинала Валенсийского, застав его как-то раз в саду замка, когда тот, сняв с лимонного дерева один из созревших с бугристой коркой плодов, разрезал его пополам, впившись зубами в мякоть. Он видел, как от лимонной оскомины перекосилось лицо кардинала и свело скулы. Пантасилею эти истории порядком развеселили, да и сам Зафир, вдохновленный сдавленным, чтобы не дай бог никто не услышал, смехом девушки, разошелся не на шутку, позабыв об осторожности. Рядом как никак была комната самой Лукреции Борджиа.

–Т-ш-ш, – Пантасилея накрыла ладонью рот Зафира, услышав, как в покоях госпожи хлопнула дверь.

Зрачки ее глаз от испуга расширились, от чего казались теперь совсем черными. От ладони девушки исходил аромат лаванды, нежно щекотавший ноздри юноши. Пантасилея все еще продолжала зажимать ему рот рукой, прислушиваясь к чьим-то удаляющимся за дверью шагам, а Зафир, сам того от себя не ожидая, вытянул горячие губы и коснулся ими ее ладони. И этот поцелуй напомнил обоим, что встретились они здесь совсем не ради лакомств, принесенных Зафиром, и не его веселых баек, которыми он потчевал девушку. Но эта продолжительная прелюдия обоим была необходима, чтобы отодвинуть момент, когда слова уже будут не нужны.

Пантасилея это почувствовала, одернула ладонь, будто поцелуй юноши обжег ее огнем, и даже отпрянула назад. И в тот же миг Зафир притянул ее к себе, усаживая на колени, а губы его скользили по тонкой шее девушки, затем к щеке, к виску, минуя ее полураскрытые то ли от испуга, а, может, и сладкой истомы, губы.