Выйдя на свой заросший бурьяном огород, больше напоминавший поле битвы между лебедой и крапивой, где последняя явно одерживала верх, Богдан узрел то, что искал. Прислоненная к покосившемуся забору, одиноко ржавела старая, видавшая виды коса-литовка, с лезвием, изогнутым не то от долгой работы, не то от тяжелой судьбы. Или, возможно, это была дедовская шашка, но так изъеденная временем и непогодой, что ее истинное происхождение скрывалось под толстым слоем ржавчины, словно под покрывалом древней тайны. Для Богдана, впрочем, это не имело значения – в любом обломке железа он был готов узреть предзнаменование.

«Вот он! Клинок сокрытый, силы невиданной!» – восторженно выдохнул он, выдергивая находку из цепких объятий сорняков. Пыль веков (а точнее, прошлогодний навоз) посыпалась с «клинка», отчего Богдан героически чихнул. Он поднял косу (или шашку, это уж как кому нравится) к свету, пытаясь разглядеть на ней «руны победы» или хотя бы клеймо «Тула». Ничего, кроме все той же всеобъемлющей ржавчины, он не обнаружил.

«Потребуется перековка духовная, да закалка ратная!» – решил Богдан и, отыскав ближайший плоский камень, принялся за «заточку». Скрежет стоял такой, будто кто-то пытался распилить мироздание тупой пилой. Богдан тер с усердием, достойным лучшего применения, отчего лезвие, и без того не блиставшее остротой, покрылось еще большими зазубринами и щербинками, а в некоторых местах истончилось до опасной хрупкости. Но нашего героя это нимало не смутило.

«Теперь ты, – обратился он к своему творению, любовно поглаживая щербатое лезвие, – нарекаешься Громобоем! Аль Карателем Нечисти! Дабы всякая тварь дрожала, лишь заслышав свист твой богатырский!» Свиста, впрочем, от этого орудия труда (или войны, по богдановой версии) добиться было бы затруднительно, разве что глухого стука при падении.

Настал черед испытаний. Увидев особенно наглый куст крапивы, что уже почти перелез через забор к соседям, Богдан решил опробовать свой Громобой-Каратель в деле. Он принял воинственную стойку (подсмотренную на лубке «Бой Добрыни с семиглавым попугаем»), замахнулся… и с глухим «хрясь» (это, кажется, треснуло древко) обрушил «меч» на зеленую супостатку. Крапива, презрительно качнувшись, лишь слегка примялась, словно от дуновения ветерка, и осталась стоять, как ни в чем не бывало, всем своим видом демонстрируя полное пренебрежение к героическим усилиям Богдана.

На мгновение лицо героя омрачилось. Но лишь на мгновение. Он тут же нашел единственно верное, с его точки зрения, объяснение этому фиаско.

«Ага! Хитер ты, Каратель мой!» – с понимающей усмешкой сказал он, погрозив пальцем ржавой косе. «Вижу, вижу! Силы свои бережешь для врагов истинных, для супостатов окаянных, а не для травы сей ничтожной! Мудро, мудро! Негоже богатырскому мечу на сорняки размениваться! Пусть себе растет, нечисть зеленопузая, до поры до времени!»

И, удовлетворенный этим глубокомысленным выводом, Богдан прицепил «меч» к поясу (сделанному из старой вожжи), где тот немедленно запутался в полах его хламиды, грозя ежеминутно подсечь своего владельца. Но разве такие мелочи могли остановить истинного героя, идущего спасать Русь? Разумеется, нет. Ведь впереди его ждал еще поиск верного коня. А это, как подсказывал ему внутренний голос (или просто урчание в желудке), обещало быть предприятием не менее захватывающим.

Часть 3: Непокорная Бурушка-Косматка.

Доспехи сияли (в основном ржавчиной), меч-Громобой грозно (и весьма неудобно) болтался у пояса, но какой же богатырь без верного коня? Образ Ильи Муромца, пешком идущего на Соловья-Разбойника, никак не вязался с богдановым представлением о героическом эпосе. Его взгляд, полный ратных дум и слегка затуманенный длительным отсутствием горячей пищи, обшарил окрестности. Увы, в его собственном хозяйстве, как уже упоминалось, из четвероногих (или двуногих, способных нести седока) имелась лишь вышеупомянутая Пеструха, курица с явно негероической одышкой, да старая кошка Мурка, которая на предложение «послужить делу спасения Руси верхом» ответила бы, скорее всего, презрительным фырканьем и глубокой царапиной.