Я увидел, когда присел, что меня даже не били. Вы верите или хотите как в жизни? Ощупал ноги, и рука, случайно зацепив, придвинула чемоданчик горбуна. От неловко трясущихся пальцев секретные застежки тихо звякнули и отворились. Под первым же фонарем я попытался, опасаясь за жизнь, убедиться, не потерял ли толику поклажи больного урода, хотя теперь то, в здравом сознании, я отчасти понимаю – откуда знать, что там было. Осталось же: мокрое полотенце, влажная зубная щетка свиной щетины, ополовиненный тюбик испорченной зубной пасты „Хнойная“, из которого почему-то полезла густая масляная вертлявая жижа, безвозвратно пачкающая самую невинную поверхность, и, наконец, кипа этих листков.
Я прочитал.
Расставил нескольких запятых, забытых при выводе совершенно несовершенным пока лазерным принтером. Теперь я готов, хотя меня и заносит чуть к юго-востоку, встретить свою мечту тет-а-тет.
И только одно я скажу этим черным потухшим угольям глаз – Вы был неправ, горбун!
Поэтому заявляю – а как же, достаточно безумно дорогой и.о. гл. ред. нашей „Наш вперед“ – иначе! Все говорит не только об обратном, но и об этот тоже. Вслушайтесь. И не пойман – не вор. И потная украшенная бирюзовым счастьем девушка. А проросшие песни в тихих очагах. Да и псы, и псовья охота и неохота. Мало ли вам чего втемяшится… Задаром мил не будешь. В острогах запоют запойно соловьи, будя в нас последние инстинкты. Ап, и в дамках, но пока не за фук. Ведь все мы когда-то запомним, как на самом деле: „День съела ночь и…
… и трамвай ухнул и влетел в снежную пропасть.
Окна задымил ледяной туман, выпучились острыми струями огней лупоглазые фары и прорезали круглый тоннель, и в него, осторожно лязгнув подковами и бросив неуместный аллюр, вагон стал нехотя вползать.
– Дальняя дорога, близкий отчен дом, – вдруг проснулся и заорал с испугу в незаметном тёмном углу запоздалый старик с шеей в ушанке, умотанной видавшими не одну её слоями бинта, но осёкся, как о заразную бритву, о взгляд дежурного стрелка, египетской мумией усевшегося в голове вагона, и, даже не дождавшись ласково выдавленного „Батя, наружу хочешь?“, тут же и последовавшего, локтём и щекой стал старательно сверлить дырку в надышенном льду окна, как бы загадывая местность.
– Пурга, граждане, ее… матерь… – чуть слышно оправдался и кратко глянул под себя, не омочился ли. Но едва ли было кому стыдить чуть намокшего старичка в этом железном дрожащем промерзшем ящике, стукающем на стыках пустотой. Не дай бог, загляни кто большой и высокий издалека сверху на ползущую плохо различимую механическую игрушку, увидел бы, пожалуй, вместо погромыхивающего льдом и паром вагона только гонимую снегом ржавую жестяную банку с редкими объедками червей в темном холщевом мешке сумрака. Вагон был почти пуст.
Лишь на дальнем сиденье нехотя шевелилась куча трепья, собранная на скорую руку по окрестным помойкам из огрызков телогрейки и цветных заплат. Время от времени на её пахучую поверхность по-черепашьи вытягивалась сплюснутая кривая голова и оглядывала похрустывающее морозно-туманное нутро бредущего впотьмах транспорта, слепо таращась на еще одного пассажира, напряженно и неудобно пристроившегося несколько впереди.
Изредка к этой же фигуре обращал самодельную трубу, наспех собранную из шершавой желтой прокуренной ладони и седого волосатого уха, и наш упорно трущий искры заиндевелого окна старичок и пару раз даже прошамкал: „Ась? Чегой-то, ась?“
А присел впереди, скособочившись и слышно перешептываясь сам с собой, некий вполне еще молодой мужчина, но с бледным, землистым, под цвет заоконной мглы лицом и сухим, неподвижно – не в пример чуть подпрыгивающим и теребящим пустоту рукам, – вперившимся в снежный волнистый занавес взглядом. Можно было бы повторить для тугоухого старичка наиболее ясные фрагменты этого вряд ли осознанного шепота, возможно и складывающиеся в осязаемую картину, но не то что этот пожилой, тертый жизнью до лишних дыр, но и какой-нибудь выпираемый на покой колючей молодой порослью кафедральный профессор, ловкий софист и стоптанный годами интриган, вряд ли изловчился поймать смысл среди шелестящих невнятных пассажей: