И Яра не выдержала. Схватила бабу за руку, прокричав Крайе:

– Бабушка, макового молока! Скорее!

Яра понимала, что это – крайний выход. Но по-другому нельзя. Иначе та помрет от боли.

Старуха поднесла небольшую склянку с беловатой жидкостью, и Яра влила несколько капель в рот несчастной. Та болезненно скривилась, но ту же проглотила снадобье. Смолкла.

– Ты сделала все, что могла, – сухая ладонь опустилась на плечо Яры, а голос прозвучал еще нежнее: – Не каждая знахарка справится с такими ранами. Ты сдюжила.

И Крайя погладила внучку по голове, пытаясь успокоить:

– Иди, приляг. Тебе тоже нужен отдых. Я попрошу Свята переложить ее на лавку.

Яра не слушала. Она просто выполняла волю Крайи, как всегда. Просто знала – та любит ее.

Старая знахарка уложила на раны примочки, а затем укрыла раненную тонким полотном. Скоро у Анки начнется жар, и незачем ей гореть под пуховым покрывалом.

Старуха вышла во двор и оглядела застывших селян.

– Яра помогла девке. Теперь та в руках одиного. – Крайя оглядела толпу, и, не заметив в ней храмовника, даже не спросила – сказала: – Богослав знает об Анке? Скажите, что нареченная его жива. Пусть песнопения за здравие звучат в храме его. – Она указала рукой на Свята и махнула головой в сторону избы: – Помоги.

И ушла.

Свят тут же бросился за ней, пропустив уговоры батьки мимо ушей.

– Переложи девку на лавку, – попросила старуха, когда он вошел. – Бережно!

Она скатала небольшой валик из льняной ткани, уложив его под голову Анки.

– Яра оставила лукошко, я вот принес… – Свят указал рукой на плетеную корзинку, оставленную им в углу. – Сердится…

Крайя внимательно поглядела на Свята и тихо проговорила:

– Дай ей часу, дитя. Она поймет.

И открыла дверь, провожая того внимательным взглядом.

Гай обернулся по сторонам.

Руки бегали привычно, сноровисто. И что с того, что забирали не только принадлежащее хлопцу?

Знать, барины при хоромах княжеских и так не голодают. А ему семью кормить. Мамку, обессиленную за долгие зимы болезни, что свела остатки разума не просто во тьму – в безумие. И двух сестер, что уже сейчас маялись теми же головными болями, как и у самой родительницы.

Если так пойдет и дальше, сестры станут безумными скоро. Спустя зиму или две. Три от силы.

А тогда не только добыча еды – вся работа по дому на него тяжелой сумой ляжет.

И ведь у отца хватило совести оставить не только супружницу, потерявшую разум, но и детей своих. И на кого оставил? На Гая, которому всего-то за десять зим минуло?

Помнится, раньше он, рыжий олух, храбрился, лет себе добавляя. Все хотелось поскорее старше стать. Не хлопцем голодраным – мужиком статным себя ощутить.

Оттого и бородку огненно-рыжую, жиденькую пока, растил, напоказ выставляя. Это теперь он ее сбривал начисто, потому как все чаще промышлял воровством что в палатах княжеских, куда посыльным доставлял еду, что средь выставы. А тут дело такое: как поймают за мелочь такую, как воровство хлеба, изобьют. За ту самую бородку жиденькую и оттягают, пока палками спину отхаживать станут.

И это еще ничего. В былые времена, говорят, за такое казнить могли. Да тавром клеймить. А нынче спокойно…

И руки Гая снова поползли к корзине, воруя хлеб да оставляя его за пазухой льняной рубашки. А ведь сукно ее не первой свежести. С пятнами жирными, оставленными что хлебом свежеиспеченным, что редким кусманом мяса копченого, при палатах балыком прозванного. С парой заплаток, которые Гай старался укрыть ладонями, прося кухонных о работе. Кухонные при княжьем дворе не любили голодранцев.

Голодранцев вообще никто не любил. А оттого и выходило: раз родился в семье простой, сельской, то и помирать там придется. И хорошо бы, чтоб с хозяйством сладить…