– Енто что ж, выходит, твой человек? – качнул головой Нечай в сторону Акиндина. – Ты его подослал? И поход на ромеев придумал? Сничтожить, стало быть, вольницу нашу порешил! Лукавством взял, Ярославец! Не в честном бою, из-за спины… Вот ты каков!

– Да не кипятись ты! – с досадой прикрикнул князь. – Уразумей, не век вам в вашем углу Берладницком сидеть! Вокруг вон что творится! Всюду рати, встани! Клокочет мир, яко вулкан. Хочу привести вас в свою волю. В жизнь вашу внутреннюю влезать не стану. Даже дани, и той не потребую. Но отныне будет в Берладе отряд оружной дружины стоять. И посадник мой будет в Малом Галиче. Вы же обязаны будете службу воинскую править, рубежи Червонной Руси боронить от любого ворога. Тако ведь было при отце моём. Помню, как ты, Нечай, вместе с нами под Теребовлей бился.

– Знаем мы твою правду. Бояре твои станут закупов своих беглых отыскивать, кабалить их по новой.

– Не станут. Я им то запрещу.

Нечай ничего не ответил. Молчал, сомневался в правдивости княжеских слов, не до конца верил сказанному. Но понимал он также и то, что в главном Ярослав прав. Вольнице их долго не протянуть меж ромеями, уграми и половцами. Одной храбрости здесь мало.

В горницу просунулась масленая рожа княжеского ближнего мужа Семьюнки. Рыжие раскосмаченные волосы его разметались в стороны, зелёные глаза источали живые огоньки.

– Княже! Пленных ведут наши! Порубал берладников Святополк!

Все они тотчас выскочили из избы и поспешили на торговую площадь городка.

…Пленных было много. Захваченные врасплох, многие берладники не смогли оказать дружине должного сопротивления. Брели понуро, только свисали вниз чубы-оселедцы, взирали исподлобья, по-волчьи, дикой ненавистью жгли Ярослава и его ближников.

– Что, перемог[78], ворог? – раздавались хриплые голоса.

– Змий лукавый!

– Гад!

– Волк лесной! Исподтишка накинулся!

Хладнокровно старался держаться князь, с виду равнодушно взирал и слушал полные гнева слова.

«Этих в холопы увести! Нельзя их тут оставлять! Таких не уговорить по-доброму! – думал он. – Эх, Нечай! Если бы ты меня понял! Хотя бы ты! Тогда бы мы зажили! Караваны ладей поплыли бы по Пруту и Дунаю в дальние страны с товарами, и наоборот, к нам бы в Галич купцы иноземные зачастили без опаски! А вчерашние разбойные люди за плату охраняли бы купцов от половцев! А где Дунай, там – море, просторы великие, края богатые!»

Мысли князя прервал голос Семьюнки:

– Жёнки среди них есть!

И почти в тот же миг метнулась к Ярославу чья-то тень:

– Княже, оберегись!

Сулица[79] короткая пропела в воздухе. Акиндин, оттолкнув Ярослава, принял удар на себя. Сулица вонзилась молодцу в горло. Захрипев, Акиндин медленно осел наземь.

– Держите её! – раздался мощный бас Святополка.

Двое ратников выхватили из толпы и бросили к ногам Ярослава женщину в чёрном платье, в убрусе на голове.

– Кто такова? – хмуря чело, спросил Ярослав.

– Ненавижу тебя! – На князя уставились два полных дикой ярости глаза. – Убью, гадина! – Женщина попыталась подняться, но два ратника крепко держали её за плечи.

– Се Марья-разбойница! – сказал Ярославу Нечай. – Ватаманша. Много сёл твоих на Днестре и Пруте огню предала.

– За что ж ты меня, Марья, ненавидишь-то так? – сокрушённо качнув головой, спросил Осмомысл.

– Отца моего, боярина Творимира, твой подручник повесил в Кучельмине! Он вот! – Грязным перстом она указала на Семьюнку.

– Заслужил твой отец смерть за измену земле Галицкой! – сухо отрезал Ярослав, стиснув от внезапного приступа злости зубы.

Отвернувшись, он склонился над Акиндином, возле которого колдовали лекари.