В марте 1816 года Егор Антонович Энгельгардт, талантливый педагог и человек неоскудного ума, заступил в должность директора Императорского Царскосельского лицея, того самого, в котором учился наш «повеса вечно-праздный»5 и другие незаурядные юноши, в том числе и Антон Антонович Дельвиг, сын обрусевших немцев.

С приходом Энгельгардта пришли и послабления, были отменены некоторые запреты. Лицеистов, чьи семьи проживали в Петербурге, стали отпускать на каникулы. Кроме того, ученикам разрешили прогулки в пределах Царского Села, чем вольнолюбивые подростки не преминули воспользоваться. Знакомство с хорошенькими девушками и правилами света было первостепенной задачей истомлённых поэтичных юнцов.

– Антуан, правда, что вы пишете стихи? – вопрошала молоденькая кокетка, прогуливаясь под руку с неуклюжим кавалером.

– Да, Натали, это правда… – отвечал ей лицеист Дельвиг. – О, как вы прекрасны!

Девушка смеялась и краснела.

– Антуан, вы – немец. Это правда, что вы не знаете ни словечка по-немецки? – интересовалась другая кокетка на другом свидании.

– Ja-Ja, – говорил Дельвиг и, целуя тоненькую ручку, добавлял: – О, как вы прелестны, Мари!

Девушка смеялась и краснела.

– Антуан, вы бы смогли вонзить кинжал медведю в самое сердце? – с горящим взором спрашивала третья кокетка на третьем свидании.

– Вы суровы, Элен. Но ради вас – всё, что угодно. Как вы чудесны! Как чудесны! – повторял Дельвиг, глядя на предмет своего обожания полузрячими глазами.

Да, зрение у Антона Антоновича было, что называется, ни к чёрту. А устав Царскосельского лицея запрещал публичное ношение очков, даже тем, у кого в том была необходимость. Егор Антонович Энгельгардт, принёсший в лицей некую либеральность, не отменил этот нелепый запрет. Очкарики на ту пору в высшем свете почитались за дурных людей, не уважающих общественные обычаи. Проблема «слепцов», само собой разумеется, заботила только их самих, но и им приходилось считаться с обычаями. Так и проучился барон Дельвиг вплоть до выпуска, многого не разглядев.

Выйдя из лицея и надев наконец очки, Антон Антонович вновь встретился с царскосельскими кокетками и тут же пожалел, что смотрит полноценным взглядом. Прелестные девы потеряли всю прелесть, вернее, ею они не обладали и прежде.

«Как я разочаровался…» – позднее вспоминал Дельвиг.

Вот оно, одно из последствий узаконенной глупости.

Леса были разобраны на три четверти. Микеланджело стоял напротив фрески и, устало опустив веки, вытирал руки замызганным лоскутком, пропахшим краской и потом. Суровые образы «Страшного суда» белели на голубом фоне алтарной стены, соседствуя с потолочной росписью двадцативосьмилетней давности.

Уже несколько лет заматерелый художник проводит дни в Сикстинской капелле, корпя над фреской на апокалипсический сюжет. Картина божественного возмездия, долженствующая устрашить заблудшего и маловера, неторопливо растёт, дополняясь новыми фигурами. Карающих, караемых и блаженных Буонарроти изображает нагими, не удосуживаясь прикрыть срамную телесность ни повязкой, ни листком.

Когда Микеланджело поднял глаза на алтарную стену, чтобы разглядеть детали своей фрески, в капелле появились папа Павел III и его церемониймейстер Бьяджо да Чезена. Смуглое кривоносое лицо постаревшего мастера моментально посуровело: он не любил, когда любопытные глаза делают оценку неоконченного труда. В такие минуты художник легко выходил из себя, он мог не задумываясь надерзить и даже прибегнуть к физическому воздействию, что ощутил на себе однажды воинственный Юлий II, в которого рассерженный Микеланджело, топоча и бранясь, бросал с лесов доски, когда его святейшество, проявив нетерпение, явился в капеллу с целью рассмотреть и разузнать.