«Да какой я барин, – подумал я, – смех один». А Лесовому сказал:

– Пётр Петрович, кроме вас, мне никто не поможет. А мне очень, очень надо! И при том, – добавил я, – никакой я не барин. Вы же сами знаете. Мы из разночинцев.

Он снова посмотрел на меня с любопытством, помял в руках картуз и, собираясь уходить, сказал:

– Ну ладно, разночинец-фантазёр, пораскинем мозгами, что да сё. И главный-то вопрос – для чего. Бывай, Аким Родионович, доброго здоровьичка. Спокойной ночи!

– Так придёшь завтра? – не удержался я. – А, Пётр Петрович?

И, увидев за его спиной бабушку, добавил:

– Может, выведешь меня на прогулку? А то доктор велел гулять, чтобы инфекцию почаще выветривать.

– Пфуй, Акимка, что за вздор ты несёшь? Как можно инфекцию выветривать? – всплеснула руками бабушка.

Но Лесовой понял мою мысль – обговорить дело во время прогулки – и, кхекнув, ответил:

– А отчего ж не прогулять вас, Аким Родионович. И на кобылу ежели что посадим – только ремнями покрепче к седлу прикрепим и прогуляем! Лишь бы не понесла, непутёвая!

Бабушка было запротестовала, но потом стихла.

– Возьмите пирогов на дорожку, Пётр Петрович, – закудахтала она, видя, что Лесовой направился к выходу.

– А и возьму, не постыжусь, Наталия Игнатовна, – радостно согласился Лесовой и незаметно подмигнул мне через порог.

Он ушёл. Бабушка с Матрёшей стали собирать со стола.

А я, приободрённый, притворил дверь в спальню и достал свои фигурки – старика и рыбака, – и тоже подмигнул им.

– Ну вот, голубчики. Теперь вы никуда не денетесь. Теперь вы мои соучастники, – сказал я им. – Довольны своей затеей? Ведь это вы всё задумали, так?

Фигурки хранили молчание, но что-то в хитрых глазках старика и в чуть скошенных к носу сосредоточенных бровях человечка с удочкой мне подсказывало, что вся эта история с мастерской принадлежала не только мне одному. Ей-богу. Клянусь.

Капитан 3-го ранга Кобаяси Эйси, комендант учебной части военно-морского гарнизона, куда должен был вернуться Райдон и куда он так непростительно опоздал, был из тех людей, которых побаивались не столько из-за его положения начальника, сколько из-за него самого. Он всегда был предельно спокоен и внимателен к окружающим, и даже вежлив, никогда не гневался и не повышал голоса на подчинённых и не заискивал с вышестоящими. Но при этом, когда люди находились с ним рядом более десяти минут, им становилось не по себе.

Понять причину такого ощущения было нетрудно – несмотря на видимую общительность и некую отстранённую доброжелательность, он был полностью закрыт для окружающих так же плотно, как был застёгнут его мундир. Понять, о чём он думает, было практически невозможно. Вдобавок он часто что-то монотонно бубнил себе под нос, что раздражало и одновременно сбивало с толку собеседника, потому как бубнение было ритмическим, с нажимом голоса в одних строках и совершенным спадом голоса в других, но без чётко определённых слов, поэтому собеседник недоумевал: то ли это он сам разучился понимать речь, то ли капитан над ним посмеивается, затеяв какую-то шутливую игру, вроде кто лучше проговорит бессмысленную скороговорку.

При этом провинись кто-то из младшего состава, им можно было не позавидовать – Кобаяси Эйси устраивал им настоящую пытку, заключающуюся в том, что без единого слова он заводил подчинённого к себе в кабинет, вежливо указывал ему на место, где тот должен был стоять навытяжку, потом подолгу ходил вокруг него и, заложив руки за спину, молчал, стоя рядом, а иногда – у человека за спиной, что было особенно неприятно, ибо видеть его подчинённый не мог. Потом капитан садился за стол и что-то быстро записывал в толстый журнал, нацепив на нос очки.