Весь остаток дня я рассматривал свои находки, лёжа в постели, и дивился, как точно мастер передал не только фигуры сказочных человечков, но и выражение их лиц, детали одежды и предметов, которые они держали в руках: домик у воина и мешок у толстяка были проработаны до мельчайших подробностей – с узорами и выразительными складками на гладко отполированных боках, а ведь обе фигурки были не больше мизинца. Поистине, передо мной были не просто детские игрушки, а предметы виртуозного ремесла, если даже не самого высокого искусства. Как мне хотелось побольше узнать о них!

Натурально, от моей скуки не осталось и следа. Снова в моей больной душе лёгкой, искристой волной свежего ветра под полными парусами стало просыпаться давно забытое чувство неизбывного любопытства к миру, как будто в окно подуло пряными запахами с далёких, сказочных островов, полных удивительных исканий и надежд. Уже в полудрёме, не в силах удержать скульптурки в немеющих руках, я положил их себе под подушку, чтобы не расставаться с ними и во сне, и ещё долго размышлял о них перед тем, как заснуть. Я думал о том, как причудливо складывалась моя судьба. Чем больше я чурался страны, причастной к моему рождению, тем настойчивее она давала о себе знать. Она как будто бы говорила со мной полушёпотом, исподволь, ещё полностью не разгаданными мною знаками. Едва различимыми застенчивыми жестами она зазывала меня в свои чертоги, осторожно толкая к более близкому знакомству. Понемногу я начинал понимать, что смысл моей находки был не только в попытке развлечь меня в минуту горьких переживаний, но и для того, чтобы невзначай сообщить, что забывать историю своего родства, каким бы невероятным оно не казалось – нельзя и что в моей крови может быть запрятано что-то ещё такое, о чём я и сам пока не догадывался.

Несмотря на горячие мольбы Поликлеты, понемногу осваивавшейся в новом для неё месте – по приглашению Сусуму Петровича, как она стала называть нового знакомого, она поселилась в трёх кварталах от церкви, в низеньком домике для паломников, на счастье оказавшимся в это время пустым, – Светлана на этот раз заболела не на шутку. Как и догадывалась ранее Поликлета, Светлана подхватила хворь похуже, чем хандра. Тиф. Или что-то в этом роде. Дело в том, что доктора – сменяющие друг друга пожилые японцы в мягких туфлях и как будто домашних халатах с широкими поясами, только что без спальных колпаков на голове, не могли толком объяснить происходящего со Светланой. Они подолгу молчали, хмурились, осматривая больную, простукивали её пальцами, считали пульс, прислушивались к её дыханию, приложив деревянную трубку к спине, и, закончив осмотр, степенно кланялись. Выйдя в прихожую, отделённую от комнаты, где была больная, невысокой ширмой из рисовой бумаги, такой полупрозрачной, что сквозь неё почти всё было видно по силуэтам, они округляли глаза и что-то озабоченно бормотали ожидающему там Сусуму Петровичу, а тот понимающе кивал, почему-то улыбался и потом растолковывал суть их сообщения Поликлете, расположившейся рядом с ним на низкой оттоманке для иностранцев.

– Тифа. Похоже на тифа, – утвердительно кивал Сусуму Петрович, по-прежнему улыбаясь.

– Ох ты ж и мать моя, – ужасалась Поликлета, темнея лицом и готовясь набрать побольше воздуха в лёгкие, чтобы как следует запричитать, а Сусуму Петрович тем временем спокойно продолжал:

– Ири не тифа. Нет. Не тифа, – он снова утвердительно кивал, не обращая внимания на полную разнородность сообщаемой им информации.

– Как не тифа? – машинально повторяла за ним сбитая с толку Поликлета. – Тьфу ты, Господи, повторяю за тобой как попугай. Тиф, а не тифа. Так тиф или не тиф? Толком можешь объяснить, батюшка?