Мне на удивление все равно. Я даже не вспоминаю, что должна как-то выглядеть. Я не помню как! Не помню ничего, кроме этих дней, когда была боль.

– Так что, помнишь имя свое? – наклоняется ко мне старик. – Меня Афанасий зовут, а тебя?

– Имя? – пытаюсь поморщиться, задумываясь, но бровь от этого рвет болью. – Не помню ничего…

– Может, Валерия, нет? – подсказывает дед, а я перекатываю это имя на языке. Верчу так и так, мысленно произношу, разбивая на слоги.

– Нет, – осторожно мотаю головой.

– Вот как, – хмурится дед. – Ладно, ты пока лежи, вставать тебе нельзя, нога сломана, а я пойду кур покормлю.

Старик поднимается с широкой деревянной лавки, что стоит у моей как бы кровати, и выходит, накинув на плечи тулуп. Он впускает в дверь немного морозного воздуха, что клубится серым дымом у двери, и исчезает, растворяется.

– Ва-ле-рии-я… – снова произношу я незнакомое мне имя и не чувствую ничего. Не мое это, явно не мое. Но как тогда меня зовут?

Следующие дни Афанасий много времени проводит со мной. Говорит, что-то рассказывает. Мне нравится слушать его голос и истории. Дед говорит о тайге, животных, о морозах, почему-то о шишках. Я слушаю его, пока не засыпаю. Иногда даже вопросы задаю, так как мне и в половину непонятно, о чем Афанасий рассказывает.

– Что такое шишка? – спрашиваю его, а дед срывается со скамьи, уносится на улицу. Надо сказать, прыткость у него, как у молодого. Я вот встать не могу, только сидеть получается, и то не всегда. Спина болит ужасно, что там у меня, не знаю, но Афанасий сказал: «Небольшая царапина». Его послушать, у меня и на лице небольшая царапина, а глаз открыть до конца так и не могу.

– Вот, смотри! – тычет мне в нос овальную штуку с какими-то ячейками. – Шишка она!

И я смотрю. Беру в руки, трогаю эти ячейки. Внутри головы что-то шевелится, будто воспоминание какое, словно я уже видела когда-то эту самую шишку. Афанасий начинает скакать по комнате, указывая мне на вещи, называя их.

– Печь горячая, – с небывалым энтузиазмом произносит он. – Книга, вот книга, а это ведро, дрова, радио…

Я наблюдаю за ним, словно за обезьянкой в цирке, о чем и говорю Афанасию.

– Вспомнила, что ли?! – радуется он, а я говорю, что нет, просто фраза возникла в уме.

Дед качает головой, но потом начинает скакать с удвоенной силой.

– Свеча, табуретка, сковородка, кастрюля… – звучит его голос, а я, улыбаясь, наблюдаю за ним.

– Чего явился? – грубо спрашивает Дед, когда я зажмуриваюсь, как только он произнес «три».

– Афанасий, ты чего чудишь? – меня тоже начинает подбешивать все это, – Я тебе девочка, что ли, чтобы на испуг брать?

– Не девочка, – ответил он зло, – Я же сказал, что не принимаю гостей!

– И что, прогонишь вот так? Просто на ночь глядя в тайгу?

– И прогоню! – воскликнул Дед, снова поднимая свою двустволку. – Иди в баню, я только сегодня топил, там и переночуешь, а утром уходи.

– Ладно, ладно, – я поднял руки, словно сдаваясь, и Дед отступил.

Он вернулся к дому, а я следовал за ним на некотором расстоянии. Пальнет еще, старый маразматик. Совсем кукушка слетела в этой глуши, что ли? Сколько раз я был у Деда и всегда он принимал меня с радостью. Неделями тут гостил, в баню ходил, на охоту, дрова на зиму заготавливал, а теперь вдруг: «Проваливай!» Что-то здесь не так.

Афанасий проводил меня до бани и ушел в дом. Я был зол, как собака, уставший и голодный. Плюнув на все, закинул дрова в топку, надеясь, что хотя бы попарюсь после десяти дней дороги и помоюсь.

Дрова разгорелись сразу, и вскоре в предбаннике стало тепло и уютно. Пахло деревом и березовыми вениками. Я снял куртку и ботинки, сел на широкую деревянную скамью. Развязав рюкзак, проверил, что у меня осталось: одна банка тушенки, чай, ржаные хлебцы и соль. Со злостью откупорив бутылку коньяка, которую нес Афанасию, достал плитку молочного шоколада.