Холл уродовала самодельная оранжерея из комнатных растений. Такие бывают во всех больницах, будто на нагромождение коричневых пластиковых горшков и тонких необтесанных реечек есть какой-то госзаказ. Диффенбахия там тоже была. Огромное старое дерево в углу, перевязанное полоской ткани от казенной простыни или наволочки, как солдат из старых советских фильмов. Теперь я везде замечала и удивлялась – как же часто люди заводят этот цветок. Хоть хватай за руку и кричи:

– Что же вы делаете? Это же яд!

Когда шум автоматов стих и мы сидели на узких лавочках и дули в бумажные стаканчики, я услышала глухой ритмичный стук, идущий откуда-то справа, а потом увидела и его причину – женщину в глубине коридора. Она билась в стены и двери, словно голубка в прозрачное оконное стекло, – не замечала преграды. Никак не могла попасть в дверной проем, но в то же время как будто и не пыталась.

Соседка отвлеклась на детей, один из шариков не хотел открываться и выпускать игрушку, так что я одна, словно завороженная, пошла на стук тела о стену. Я не успела дойти и ничего не успела понять, как к женщине подбежали двое мужчин – сотрудники ДПС (три буквы написаны на спинах) и, взяв Голубку под руки, буквально подняв ее над полом, унесли.

Вместе с соседкой мы направились в сердце оранжереи – к охраннику. Полноватый мужчина сидел за обычной школьной партой, прятался за толстым сборником кроссвордов. Когда мы 
подошли, он свернул книжицу в дудочку и с не скрываемым жаром принялся рассказывать.

Петербуржцы редко игнорируют солнце. Каждый темный полдень ноября будешь припоминать свет, что упустил. Потому в такие дни в городе всегда людно: стоят-болтают, сидят по лавкам, прогуливаются.

В маленькой железнодорожной станции признать Петербург можно разве что по погоде: никаких колонн, исторических зданий и водных каналов. Мне больше напоминает Воронеж. Бабули тянут тканевые тележки, подростки ходят с usb-колонками на полную громкость.

У Голубки тоже музыка – в наушниках. Что она слушает? Может, You Should Be Sad Холзи? Раньше мне под нее всегда шлось бодрее. А в такой день точно хотелось идти быстро, в такт музыке, смотреть, как пружинят надувные колеса коляски от еще теплой земли, щуриться на солнце, на секунду будто теряя зрение. Улыбаться последней капле золота с неба перед месяцами гнетущей темноты.

Вряд ли те, кого позже назовут очевидцами трагедии, кричали, но они уверены, что хотя бы окликали женщину. Они показывали пальцем на красный сигнал светофора железнодорожного перехода. А она все равно шла дальше. Видимо, это были хорошие наушники, с шумоподавлением. Сапсан, рукотворный сокол, такой же молниеносный и хищный, за долю секунды снес только-только коснувшуюся настила вдоль рельс коляску. Женщину отбросило потоком воздуха. Ее одиннадцатимесячная дочь, быстро синея, покатилась в канаву.

День начинается с секунды, в которой я обтираю руки кухонным полотенцем, на столе тарелки, а на плите жареная картошка: скоро ужин. Подвывая, входит Алиса с вываленным бледным языком, с капающей слюной. Уже без способности произносить слова.

Что было до этого момента, я не помню, и это странно. Вообще-то все материнские будни начинаются и заканчиваются одинаково. Попросите мать описать один свой день, и вы узнаете, как проходят все ее дни, за исключением чрезвычайных обстоятельств.

Может, я не помню начало этого дня именно из-за чрезвычайности и именно из-за обстоятельств? Могу ли я в таком случае предположить, каким был мой день, опираясь на все остальные самые обычные дни? Остались ли от того дня хоть какие-то зацепки, детали и хлебные крошки, что помогут мне все понять сейчас, раз не вышло тогда?