Под утро он вновь забылся сном и опять оказался в просторном цеху. И снова транспортер нес его, обнаженного, в цех. Только не было там обоих работяг, но зато вдоль всей ленты собралась многочисленная толпа зевак. Среди жадно смотрящих на его, он узнал и Хлиповецкого с его юной прелестницей, и госпожу Глафиру, и скульптора Ярошенко, и поэта Эрастова, и фотографа Вадима, и художника-авангардиста по фамилии Непромах.

Вдруг среди этой толпы он явственно различил родной образ своей супруги. Она стояла в окружении Марины и Пульхерии Ивановны, и лицо ее в точности походило на их искусственные лица. Оно было неприятно розово, а из невероятно огромного рта неслись слова:

– Зачем же ты меня похоронил-то раньше времени, муженек? Теперь мы тебя судим.

– Ты отдал меня на поругание извращенцу-шиннику, – кричала голова Марины.

– Ты отдал меня на заклание сапожнику, – вторила ей Пульхерия Ивановна.

– Смерть ему! – вдруг задрожал цех под натиском голосов толпы.

Пунцовая тройка, так и не закрывая ртов, одновременно повернула голову куда-то вбок и скомандовала.

– Запускай, Изьяр.

Яша перевел взгляд и увидел адвоката и его юную спутницу. Они с хладнокровием опытных хирургов подошли к пульту транспортера и опустили рубильник.

Послышался неприятный внутриутробный звук, что-то в цеху загудело, и Яша почуял – его наполняют воздухом. Чувство было новым, необычным. Ему показалось – он вот-вот оторвется от земли и полетит. Во всем теле образовалась невероятная легкость. Он ощутил внутри необратимые процессы, что-то затрещало, звякнуло, где-то в боку защемило и пошло расползаться. Яша осознавал – еще миг и тогда он лопнет и… окончательно проснулся.

Часы показывали полдень. Яша, даже не позавтракав, засобирался в мастерскую. Шел он с неприятными чувствами.

Но, к его удивлению, замок на двери не висел, да и сама дверь была открыта. Только вот внутри, в сером фартуке и с молотком в руках, его ожидал совершенно другой человек. И тоже кавказец.

От всяческих катаклизмов и уловок работников сапожного цеха, Яшу, как он сам полагал, оберегала квитанция. Ее то он и положил на стойку, сопроводив действие вопросом.

– А Фрунзик где?

Сапожник печально посмотрел на нового посетителя, принял квитанцию и исчез в поисках заказа за ширмой. Оттуда подал голос.

– Заболел Фрунзик. А какую обувь вы сдавали?

– Да, собственно, это не обувь. Куклу сдавал. Такая большая-большая. Для мужчин, понимаете? Дыра у нее была там, где не надо, – понизив голос, произнес Яша.

Из-за ширмы высунулась бородатая физия сапожника. Глаза его походили на только что отчеканенные дореформенные пятикопеечные монеты, столь многозначительна была их округлость.

– Что вы сделали?

– Что? – переспросил Яша.

– Он ведь недавно жену похоронил.

– Я знаю. Я тоже, – зачем-то соврал художник.

– Ну, все! – Воскликнул бородач. – Теперь он ваш заказ не скоро вернет.

И как-то загадочно добавил.

– Если вообще вернет.

Яша не поверил. Он представить не мог, что больше не увидит свою Марину. Не порадуется синевой ее глаз, не ощутит прохладу ее гладких резиновых рук, не удивится призывной шири ее рта. На миг он вообразил девушку в объятиях Фрунзика и чуть не закричал от злобы. Но тут же с ним произошли странные перемены. Он вдруг посмотрел на себя со стороны – солидный тридцатисемилетний мужчина, член союза художников, которого любят бабы и привечает даже сама госпожа Глафира, муж и отец, бегает по каким-то дурацким мастерским, общается с придурковатыми эскулапами шин и ботинок вместо того, чтобы давно купить Изьяру новую резиновую бабу. И от мысли этой ему стало так смешно, что он тут же, не отходя от стойки, начал яростно захлебываться смехом.