Они пересекли прихожую, где висели другие портреты Виктории в детстве, спустились с крыльца и ступили на покрытую росой свежескошенную траву. Борис достал телефон и отошел, Анри и Максим не торопясь шагали к машине, и как только они оказались вне зоны доступа Павловски, Саже вполголоса спросил у племянника:

– Блондин не слишком тебя достает?

Максим кинул на коллегу быстрый взгляд через плечо и ответил:

– Он до ужаса прямолинейный, этакий крючкотвор, но сыскарь хороший.

– Не позволяй ему совать нос в твои дела, Максим.

– Он выше по званию, Ассия сделала нас напарниками, придется привыкать.

Дойдя до своей машины, Анри повернулся к племяннику:

– Тебе известно, что…

– Что ты здесь забыл, Анри? – резко перебил его Максим.

Седовласый бывший сыщик закатил глаза, потом обхватил Максима за плечи сильными руками.

– В две тысячи девятом, в год исчезновения Виктории, я руководил бригадой, много дней общался с ее родителями и все время боялся момента, когда придется сказать, что их дочь так и не нашли, а следствие приостановлено. Меня это раздавило, мой мальчик, ты даже представить не можешь насколько.

Саже помолчал, посмотрел зелеными глазами в черные глаза Максима.

– Когда выяснилось, что девушку зовут Виктория Савиньи, Робье позвонил мне, и я сразу поехал к ее родителям.

Максим пытался осмыслить дядины слова; в голове царил хаос. Он вспомнил о сестре, и ему до ужаса хотелось рассказать Саже об Элоди, но сначала нужно выяснить, почему она вернулась. Еще неизвестно, застанет ли он сестру дома. Расследование важнее всего.

– Ты ведь сегодня видел Викторию? – спросил он. – У тебя наверняка сохранились фотографии тех лет? В доме Савиньи их полно. Теперь девушка выглядит совсем иначе, это невозможно не заметить. А что, если Виктория, которая находится сейчас в доме, – не та, которая пропала много лет назад?

Анри тяжело вздохнул, открыл дверцу, сел в машину и опустил стекло.

– Не знаю, Максим, ничего я не знаю. Похоже, сегодня возможно все.

Жеральд Дюплесси вернулся в кабинет для допроса. Часы, проведенные в камере, истощили его терпение. Повязка, прикрывающая глаз, запачкалась, придав ему облик солдата, раненного на поле боя. Снежно-белые стены, освещенные больничным светом неоновых ламп, отчетливо намекали на палату военного госпиталя. Сидевшая напротив Эмма перечитывала показания Дюплесси, Ахмед стоял, скрестив руки на груди, и сверлил задержанного мрачным взглядом.

Внезапно Эмма хлопнула папкой по столу и резко отъехала назад на стуле.

– Ладно, будем разбираться поэтапно и во всех подробностях.

Дюплесси нервно дернул головой, раздраженно выдохнув. Он не понимал, почему снова должен оправдываться. В конце концов, в этой истории он – пострадавшая сторона. Да еще и бабу-сыскаря прислали, тут уж точно добра не жди. Он считал, что, после того как возникло гребаное движение #MeToo[7], слово мужчины в делах о сексуализированном нападении ничего не стоит – мужчину слушают в последнюю очередь. Действительность между тем свидетельствует об обратном: во Франции ежегодно совершается сто тысяч изнасилований (вместе с попытками), а обвинительных приговоров выносится чуть больше тысячи. Движение, зародившееся в соцсетях, дало свободу высказывания, но обеим сторонам непросто было принять инерцию реальности.

– Я вас слушаю, – объявила Эмма.

– Все уже зафиксировано на бумаге, – не скрывая досады, ответил Жеральд.

– Я хочу это «все» услышать в вашем изложении. Сами знаете, жандармы глуповаты, иногда приходится повторять нам по два раза.

Мужчина не купился, но убрал с лица недовольное выражение.