Я обнял ее, распахнув куртку, положив ее замершие руки вокруг своего тела под свитер, вынудив ее тем самым обнять меня. Черт! До чего же ледяные были ее руки! Я почувствовал, как лютый мороз ее души и тела прикасается ко мне, превращая кожу в застывшее стекло.

Я стянул с себя шапку, натянув ее на раскаленную от продолжительной истерики голову девушки. К счастью, у меня был капюшон. Психологически я был защищен от холода, а физически я ощущал каждый миллиметровый шажок зимы по голове и телу, сквозь почти ситцевую ткань, прикрывавшую голову.

Ксюш вцепилась в меня как краб клешнями в злейшего врага и зарыдала еще сильнее, хотя мне казалось, что сильнее просто нельзя. Она то и дело твердила, что жизнь есть всего лишь результат поспешной дефекации, что она больше не хочет копошиться в навозе, что наложит на себя руки. Я продолжал успокаивать ее, но с каждой минутой все больше понимал, что меня никто не слышит, что я разговариваю с пустотой.

Я медленно двинулся в сторону дома, уже замолчав. Ксюше же говорила и говорила, как бормочущее радио. Я перестал вникать в ее слова, которые страшным потоком мчались мне в голову. Они были одними и теми же, менялся только порядок слов. Я понимал одно, что категорически нельзя оставлять ее одну.

Уже на этаже я крепко схватил ее за плечи и практически заставил смотреть на меня. Я сказал, что ей срочно надо успокоиться. Дома родители, они не должны видеть свою дочь в таком состоянии. Зачем провоцировать кучу совсем не нужных вопросов? При упоминании о родителях, Ксюша перестала шмыгать. Наконец-то, бесконечные слезы перестали мельтешить на ее щеках. Она посмотрела на меня. Молча. Всхлипнула. Вдохнула. Спросила, как она выглядит. Я чуть улыбнулся. Хреново, как же еще. Очень хреново. Но я соврал ей. Я аккуратно пытался стереть тушь под ее глазами. Это оказалось нелегко. Черные, устрашающие разводы под трением моего пальца становились только более четкими мазками, словно сделанные покалеченной кистью, окунувшейся в хну. Ксюша подставила свое личико, закрыла глаза и терпеливо ждала, когда я уничтожу улики затяжной истерики с ее лица при помощи пальцев и слюны. Когда все мои десять пальцев стали черными как сажа, у Ксюши не осталось ничего лишнего на лице, как казалось мне. Я ведь не очень разбирался в тонкостях макияжа. Я убрал все, что показалось мне лишним. За то время Ксюша совсем успокоилась, думая, как бы сделать так, чтобы родители не преступили к расспросам. Ксюша умоляла меня зайти в гости. Меня не надо было умолять, я и сам бы напросился, потому что я был не готов оставлять ее одну.

Половину ночи мы обсуждали лишь одну тему, почему парни такие козлы. Я чувствовал себя очень неуютно. Ксюша своими рассуждениями вызывала у меня чувство вины. У меня складывалось ощущение, что это я бросил ее в ее день рождения, что это меня любили больше жизни, а в ответ я поступил как отпетый подонок. Ее бросил один некому неизвестный парень, а Ксюша уже вместо Дима, употребляла местоимение множественного числа второго лица: вы. Почему вы такие уроды? Вы вообще любите кого-нибудь еще кроме себя? Почему вы ведете себя так? И тому подобный шквал вопросов. Самое неприятное для меня то, что за всех нас отвечать должен был именно я. Я, кто еще ни разу не целовался с девчонкой! Я никого не любил, не был никем любим, никого не бросал и меня никто не бросал. Пока что. Но игнорировать вопросы, адресованные ко всей мужской половине, Ксюша мне не позволяла. И я отвечал. Отвечал интуитивно, стараясь, чтобы мои ответы не спровоцировали ненависть ко всему мужского полу на всю оставшуюся жизнь.