Больно, как будто кто-то аккуратно, но очень точно ткнул пальцем в самое уязвимое место. Эта боль странная – она не кричит, не вызывает слёз. Она просто есть. Тихая, настойчивая, изматывающая. Как мелкий дождь, который ты не сразу замечаешь, но который постепенно проникает под одежду, заставляя дрожать.

Обидно. Настолько, что порой я ловлю себя на мысли: а может, не стоило? Может это не любовь и я просто ошиблась? Но я же чувствую что-то. А эти ощущения и эмоции нельзя призвать или выключить, как в «Дневники вампира». Я ведь всегда была сильной. Или мне только казалось?

Мне неприятно. Разве так должно быть, когда ты признаёшься себе, что любишь? Гвен, пытаясь меня успокоить, говорила, что это нормально, что я слишком много требую от себя, от мира. Но я не могу избавиться от этого липкого чувства внутри. Словно я раскрыла ладонь, чтобы показать что-то ценное, а в ответ… ничего. Пустота.

Я не ненавижу Уолтера, нет. Не могу. Но и продолжать притворяться, что ничего не изменилось, не получается. В комнате душно. Я открываю окно и смотрю на вечерний Лос-Анджелес. Мы живём в своем доме, но смотреть на городские постройки мне всегда нравилось. Воздух прохладный, но он не приносит облегчения. Только подчеркивает эту странную, медленную тоску, которая с каждым днём всё глубже просачивается в меня. Почему любить так больно?

– А я ему говорю… Эй, ты вообще меня слушаешь? – голос Моники из динамиков телефона вдруг прервал мои блуждающие мысли.

Она прищурилась, словно стараясь рассмотреть меня сквозь экран. В её глазах мелькнуло что-то между удивлением и лёгким замешательством.

– Да, прости, задумалась немного, – я попыталась улыбнуться, махнула рукой, словно отгоняя собственное рассеянное состояние.

Но Моника меня знала слишком хорошо. Мы говорили уже несколько часов, а я не могла вспомнить и половины из того, что она рассказывала.

– Задумалась? О чём? – она нахмурилась, но в голосе её не было упрёка. Скорее забота, едва уловимая, спрятанная за привычной прямолинейностью.

Я замешкалась. Что сказать? Что внутри меня всё кипит от какого-то непонятного напряжения, которое я не могу объяснить? Что я ловлю себя на том, как в упор смотрю на экран, не замечая ничего вокруг? Или о том, что я, как дура, влюбилась в человека, которого знаю всего лишь месяц с лишним?

– Да так, ни о чём. Просто устала немного, – пробормотала я.

– Устала? Ты? – Моника приподняла бровь, подперев подбородок ладонью.

Она выглядела подозрительно, но не стала настаивать.

– Ладно, не буду тебя грузить. Но ты ведь знаешь, что можешь мне рассказать всё, что угодно, да?

Я кивнула. Конечно, знала. Только почему-то именно сейчас слова застряли где-то глубоко внутри.

Моника, кажется, решила сменить тему, начав рассказывать очередную историю. Её голос звучал ровно, но где-то в глубине я чувствовала тепло.

Неожиданно я услышала стук в комнату и попрощалась с Моникой. Я приподнялась на кровати, и когда увидела голову брата, появившуюся в проёме двери – на лице невольно расплылась улыбка. Я словно почувствовала, как тяжесть, которая придавливала меня последние несколько часов, чуть отступила.

– Я тут принес тебе твое любимое мороженое, – сказал он, слегка наклоняя голову, и его лицо озарилось тёплой улыбкой.

Я встала с кровати, не обращая внимания на то, что до сих пор чувствую себя немного разбитой, и подошла к нему. Этот жест был привычным, но всегда тёплым. Ловко выхватив из его рук банку с надписью «Баскин Роббинс», я отошла от Адама.

– Шоколадное с миндалем? – я ухмыльнулась, рассматривая знакомую банку. Этот вкус был одним из тех, что всегда дарил мне радость.