и трансвестит, решающий мужчиной быть или женщиной,
 —
шикарный бренд скупают что на Бэверли на Хиллз.
И, раскрутив без удержу судьбы рулетку наглую,
Лос-Анжелес, неможется, недюжится тебе! —
на площади центральной, натянув кастрюли на голову,
играют рок бездомые безадресной толпе.
А бризы океанские срывают смог над городом!
На набережной в барах восседает важный люд…
И зажигают сумерки в горах неоном гордым
Призыв, мечту, призванье, девять литер – Hollywood!

Читая Константина Кикоина

«Я на этом вокзале
чувствую себя в своей тарелке,
кассир мне величественно кивает и выписывает билет
без ограничения срока давности».
«Путешествие назад», Константин Кикоин
какая-то новая тяга
завершать всё то что было когда-то давно начато
писать о юности сагу
при этом стараясь ни слова не переиначивать
держать диалоги в абзацах
как держат воду живую в драгоценных флягах
при этом очень стараться
не истратить мысль расплескавшуюся на бумагах
не терять в скитаниях своих
долей подаренных по задворкам и по столицам
найденный в памяти белый стих
что под кожей струится на дальних твоих страницах
белый-белый как первый снег
что падал когда-то под новый прожитый год
в той далёкой стране где смех
живёт мой счастливый и руки раскинул влёт

Кантилена

«Дорогой Леонардо, все было гораздо серьезнее, а именно; я находился в одной из стадий исчезновения. Видите ли, человек не может исчезнуть моментально и полностью, прежде он превращается в нечто отличное от себя по форме и по сути – например, в вальс, в отдаленный, звучащий чуть слышно вечерний вальс, то есть исчезает частично, а уж потом исчезает полностью».

(Саша Соколов «Школа для дураков»)
Мы тленны и дискретны – в гуще дней мы проживаем
сердца перестуки и переходим в воздух, в землю, в звуки…
Чем дольше дышится, тем переход видней!
И вот уже привидилось: травой лианы-руки вниз стекают
с тела (в окно дорожкой лунною влетела бессонница —
ночной мучитель мой…).
Врастаю в жизнь всё глубже – на виду скорее пни, чем
молодые ветви, и в звуков трансформацию заметней мой
переход, как-будто бы в бреду…
Я кантиленно в трель перехожу, своей судьбы, своих
стихов заложник, – и женственным началам и, возможно,
ещё своим земным богам служу…
Но волны нарастают: горна звук и скрипок буря, и
волторны милость! И вот уже почти что растворилась вся
жизнь – в стихи, что брошены на круг…

О бабочках Саши Соколова. Рондо

«Врачи, – смеялся Норвегов, – запретили мне подходить к ветряным мельницам ближе, чем на километр, но запретный плод сладок: меня ужасно к ним тянет, они совсем рядом с моим домом, на полынных холмах, и когда-нибудь я не выдержу. Не поддаваться унынию, – задорно кричал он, размахивая руками, – не так ли, жить на полной велосипедной скорости, загорать и купаться, ловить бабочек и стрекоз, самых разноцветных, особенно тех великолепных траурниц и желтушек, каких так много у меня на даче!»

(Саша Соколов «Школа для дураков»)
Прочла о бабочках. На руль велосипеда
ложится смело загорелая рука —
к днепровским заводям до позднего обеда,
в камыш с кувшинками на лодке рыбака!
Читаю бабочек, как жизни иероглиф
читает вдумчивый серьёзный ученик,
и вижу будущие горные дороги,
в траве нездешней праздничный пикник…
В рисунок крыльев, в эти звуки из оврага
(кричит и плачет кто-то, стонет сквозь туман…)
съезжаю в жизнь, минуя ямы и коряги,
готовый к лёту, сорванец и хулиган!
Я верю в бабочку, как в каждодневный подвиг,
взлетать и жить, прогнозам мрачным вопреки!
И антиквариатом с лотов Сотби
сидят на лавках, отлетавшись, старики…
Как можно позже – приземлиться в лавку!
Ещё мне по плечу свободный лёт.
Велосипед – для тех, кто хром на лапки,