Чем так пленит и ранит монолог,
такой огромный и такой негромкий?
Я слышу, как струится голос ломкий,
и – мозг взрывает непевучий слог!
Читаю Бродского. Весь день, всю ночь, всю жизнь,
читаю, упиваясь словом каждым…
Войдя строкою в жизнь мою однажды,
до выхода в финале – удержись!
Не мантрой, не молитвой, а судьбой,
на вымученных родственных дорогах,
да поцелуем в темечко от бога
мечтаю оцерквлённой быть тобой…
Благославляю мысленно твой след,
и мессианским именем болею…
Читаю Бродского. Вот всё, что я имею
сквозь призму стран и строчек, зим и лет.
Гарвард
Я к нему прикоснулась на счастье! К ботинку
Джона Гарварда! То есть, не Джона[11]… Короче —
я ходила по парку тому, где картинки
воскрешали историю как бы воочью!
Вот прошли президенты Америки – восемь! —
что учились здесь храбрости, мысли и делу…
Здесь на лавочках в парках, в бостонскую осень,
претенденты всех будущих премий сидели!
Цвет науки, политики и Мельпомены[12],
основатели всех основных направлений:
в экономике, в жизни – врачи, бизнесмены,
основатели физики новых течений!
Как в глубокой нирванне, стою в твоём парке,
только крови толчки на висках ощущая…
Мне б хотелось удрать, притаиться за аркой,
чтобы здесь обучаться, мечту воплощая!
Я коснулась ботинка – на страх и удачу…
И задумала быть бесконечно счастливой!
Если вдруг упаду, заболею, заплачу —
вспомню блеск его медный и гарвардский ливень!
Вспомню лик твоих замков и лестниц ступени,
вспомню колокол старый и мост над рекою…
Утоли мне печали, мой Гарвард бесценный,
и запомни меня – ненасытной такою!
В Манхэттене, на знаменитой Пятой Авеню…
В Манхэттене, на знаменитой Пятой Авеню[13],
простым кружком мозАичным на парковой аллее —
о выстреле, о Ленноне, что к дому повернул…
деревья в парке о случившемся жалеют…[14]
В Манхэттене, по именитым паркам и садам, —
по выросшим из мусора, за грош приобретённым,[15] —
процокали копытцами лошадки тут и там,
а в фаэтонах замерли влюблённые…
Там, на балетно-оперной, на Пятой Авеню,
что мировой элитою гремела и блистала,
в почтеньи робко-трепетном колени преклоню
перед огромными полотнами Шагала![16]
И на конфетно-праздничной, с изысканной толпой,
на Пятой Авеню стою, заворожённая, —
на небоскрёбно-оффисной, гламурной, занято́й, —
богатством и радушием сражённая!
Метрополитен. Балет Золушка
Эта Золушка звалась американскою
И Прокофьева чарующею сказкою
ритм балета бал творил дико́винный!
Танцевала Золушка – а в бархате
утопали ложи привередливые!
Тихо плакала дурнушка в тёмном за́куте
от затрещин и щелчков сестричек въедливых…
И мечтала, недотёпа, о роскошествах,
и вздыхала о любви – до неприличия!
И – о, чудо! – объявил царевич новшество:
мерить туфли всем невестам, без различия!
Эти туфельки хрустальными пуантами
стали впору балерине-синдереллушке!
Украшались платья свадебными бантами,
целовал жених уста своей невестушки…
И сидела я, отведавшая горюшка,
в этом бархате и люстр мерцаньи плазменном…
Я – в Америке! Из бывшей бедной Золушки
превратившаяся в даму буржуазную!
На перстах моих – сиянье бриллиантово,
на щеках моих – следы от слёз пролившихся…
Танцевала балерина не пуантами,
а судьбой моей, воочию свершившейся!
Лос-Анжелес, Лос-Анжелес
Лос-Анжелес, Лос-Анжелес! Столица обездоленных,
столица одарённых и отравленных мечтой,
столица привороженных и в темечко целованных,
прибывших завоёвывать свой кубок золотой!
Разряженные «фрики» на Аллее Звёзд и подступах
примеривают оттиски ладоней на полу…
Разреженные блики на видавших виды «Оскарах»
вступают в ежегодную медийную игру.
И тот, кто уповает на каприз судьбы изменчивой,
и тот, кто попадает на Олимп шикарных вилл,