Стоит мне набрать горсть воды и плеснуть ей в лицо, она верещит:

– Пусти, идиот!

И дрыгается, елозя круглой попкой у меня в паху и сводя меня с ума.

Не чует, что ли, что сейчас наступит локальный конец света?

– Ты не имеешь право!

– Ошибаешься, Соня! У меня есть все права. И ты будешь слушаться…

Да, Сонечка. Будем дружить. Гоню из воображения картины того, что я готов сделать с заразой, если она опять доверчиво подсунет свои ножки с жалобой: «Туфли адские».

Ничего, уж как-нибудь. Лишь бы была на глазах и под боком.

А с желанием Соню ласково придушить, толкаясь в нее совсем неласково, я справлюсь.

– Упырь! – ругается Жданова, пытаясь укусить меня за ладонь, которой я ее умываю.

Это уже второй раз за два дня.

Сначала шея, теперь рука.

Блядь, это что? Она реально не понимает, что так делать нельзя!

Или она привыкла парней кусать?

И ждала на утренний кофе Дениску с голой задницей?

Резко разворачиваю Соню к себе, чтобы доступно ей объяснить, что нехер, но мир, испытывая меня на прочность, подкладывает жирную свинью.

Сонька хватает ртом воздух, а я не могу не представлять, как это – смять нежные губы своими, впиться с нежное горло, оставляя засос. Ворот футболки, да и не только он, намокает, выставляя дразнящие соски.

Крышесносный вид.

Влажный сон мальчика-подростка.

По моей личной шкале – сто из ста.

Даже сквозь ткань тонкая талия опаляет мне ладони запретным «нельзя».

Это Соня. Нельзя. Табу.

Ну почему эта заноза не может быть, как раньше? Хотя бы как в пятнадцать, когда я строго ей выговаривал, что парням только одно и надо, и нужно держаться от них подальше.

Тогда Соня меня слушала.

Не танцевала в объятьях ушлепков, не поила их кофе, и я не знал, какое белье она предпочитает.

Эти мысли молниями бьют в не очень хорошо работающий мозг.

И почти помогают прийти в себя, но только я по-прежнему не могу отвести взгляда от вздымающейся груди.

Усилием воли отрываюсь от заманчивых мягкий полушарий, облепленных мокрой тканью и смотрю в злющее лицо Сони. А она набирает воздуха в легких, чтобы обложить меня в своей манере, да только перед этим дьяволица слизывает с губ капли воды.

– Сонь, – рычу я. – Сонь, замри. И ничего не говори.

– Да ты оборзе…

Я обрываю ее:

– Иначе я натворю то, за что потом простить себя не смогу. Пожалуйста, – выдавливаю я, уткнувшись в ее лоб своим и стараясь усмирить хотя бы дыхание.

Если она сейчас сама не спасет ситуацию, быть беде.

Я хладнокровная скотина, но где-то, блядь, что-то сломалось, и теперь Соня влегкую сдирает с меня ошметки самообладания любым словом, любым жестом…

Непонимание во взгляде Сони сменяется неопределимым мной чувством, когда она, не послушав меня, повторяет попытку вырваться из моих рук.

Но сам я выпустить ее не могу. На грани инстинктов и обостренного желания я лишь усиливаю хватку, притискиваю Соню ближе к себе, вдавливаю в себя.

Ее глаза расширяются, как у героини аниме.

Кажется, мой стояк перестает быть секретом. И это болезненно.

Я в курсе, что это нормальная реакция на девчонку, которую ночами представляешь под собой, а ее ноги на своих плечах.

Но, блядь, это не должна быть Соня!

И это мой проигрыш. И она теперь о нем знает.

– Да ты похотливая скотина, Рэм! – выплевывает она, голос ее звенит презрением и еще чем-то. – Тебе похер кого, лишь бы завалить? Все равно, в кого засунуть свой поганый жалкий стручок? С утра так чешется, что и я сойду?

Мои пальцы сильнее впиваются в Соню.

Она имеет право на злость, а я не имею право тыкать в нее членом, но, твою мать, «поганый жалкий стручок»?

– Много ты понимаешь, – шиплю я ей практически в губы, борясь с желанием прикусить ей язычок. – Откуда тебе знать, как чешется?