А еще, знаете ли, помню такую сцену: у нас с Цви Дунским была доза цианистого калия. Мы не были до конца уверены, он это или нет, поэтому хотели проверить. Решили испробовать на коте. И не смогли! Кота и того убить не смогли! А если ты не можешь прикончить кота, о какой самообороне можно говорить? Ходила среди нас жуткая «инструкция», мол, чтобы научиться хладнокровно убивать, надо тренироваться на кошках. Нет, ни за что… Мы с этим явно не справля-лись. Куда там – прекраснодушные идеалисты, скауты, гуманисты, социалисты, кто там еще? С философией мы управлялись гораздо лучше, чем с ножом или топором.

Случались у нас и небольшие акции самообороны, но они были слабые. Я должен был участвовать в одной из них. Меня послали с заданием, которое еще раньше наметил Мордехай. Отправили в Венгрию, но я туда не добрался. Кроме меня, поехали представители трех организаций – «га-Шомер га-дати»[62], «Дрор»[63], «Фрайхайт»[64] и «Гордонии»[65]. Знаете, я всегда был очень разговорчивый, мог болтать без умолку, но тогда, в той поездке в Венгрию, как будто онемел. Ну как я им, в свободном мире, расскажу обо всем этом душегубстве? Как их убедить, что я говорю правду? Размышляли об этом с Карским[66]. У него были такие же мысли и такие же переживания – ему не верили. Я очень боялся, что не поверят и мне. Но до Венгрии мы не доехали. На железнодорожной станции в местечке Освенцим проводник нас бросил, драпанул, проще говоря. Мы с еще одним человеком из «Гордонии» спрятались в канализации. Что случилось с двумя другими? Не знаю. На следующий день мы двинулись в сторону гетто. А самооборона? По моему мнению, ничего из этого не вышло. Было слишком мало оружия, да и бойцов немного. Некоторые группы в гетто до последней минуты считали, что самооборона – не выход, надо спасаться кто как может. Ну что, бойцы, у которых было оружие, напали на группу немцев. А немцы их всех до одного порешили, поубивали наших ребят. Кажется, в августе 1943-го это было.

Теперь расскажу о письме Мордехая, которое пришло к нам из сражавшегося гетто. У них была связь с арийской стороной через канализацию. Так и передавали письма. Помню одно предложение из того письма: «Я счастлив, я видел убитых немцев». Что потом было с этим письмом? С архивом что случилось? Не знаю, не знаю… Но самый факт архива, который мы собирали, свидетельствовал о том, что мы мыслили исторически. Мне кажется, сохранилось не одно письмо, больше. Тогда же я читал письма Миры к Мордехаю. Письма влюбленной к любимому – и ни одного нежного слова. Только дело.

Он [Мордехай Анелевич] ничего не рассказывал. Помню, мне очень хотелось узнать о его жизни, и прицепилась ко мне тогда легенда о Мордехае. После войны я встретил людей, которые его знали лучше, и опровергли эти байки. А в них говорилось, что дед Мордехая был рыбаком на Висле и якобы от него Мордехай унаследовал страсть к битвам со стихией. Тогда ходило множество легенд… Был у меня один очень благочестивый родственник. Он рассказывал, что гестаповец хотел швырнуть в огонь Сефер Тора[67], и Господь Бог тут же наслал на него паралич. Родич мой верил в это совершенно так же, как я верил, что дед Мордехая был рыбаком. По другой легенде, восставшее гетто вывесило лозунг «За вашу и нашу свободу». Эти слова ходили в нашей среде, мы о них говорили, но истории о том, что такой лозунг появился на стенах восставшего гетто, – неправда. Это еще одна легенда, в которую хотелось верить.

Нет, Мордехай не был бузотером, которому лишь бы подраться. Но могу с уверенностью сказать: он был прирожденным руководителем, вождем. Тот герой, которого изобразил Раппапорт