– «Нива-пять», – как ни в чем не бывало продолжал голос из динамиков, – легендарный комбайн. Только в этом году силами «Целинмаша» были собраны средства для помощи голодающим Анголы на сумму более двух миллионов рублей! Ура, товарищи!

Товарищи хлеборобы вяло ответили на этот призыв и, подбирая на ходу остатки комбайна, прошагали мимо. Песня «Утро красит нежным светом…» сменилась маршем «Прощание славянки». Наша колонна вышла за пределы площади и рассыпалась на кучки.

– Таньку с «Сельмаша» не видел? – поздоровавшись с дядей Наумом, спросил курчавый тип с красным бантом на лацкане пиджака. – С утра не могу поймать.

– Не прошли еще, – сказал дядя Наум, – за комбайном идут.

– Твой? – курчавый поднял голову на меня. – Чёт совсем не похож. Цыган как будто!

– Соседей. Их награждать будут, попросили меня присмотреть. Вы где собираетесь?

Курчавый махнул рукой на Центральный универмаг, возвышавшийся рядом с площадью:

– В скверике. За ним. За сиренью, в общем. Приходи. Таньку дождусь и туда.

Дядя Наум молча развернулся и двинулся к универмагу. Отстояв длинную очередь за соленой мойвой, лимонадом и батоном хлеба, мы пошли в сиреневый сквер. По пути то и дело дяде Науму попадались знакомые, и они обязательно спрашивали друг у друга, кто где будет отмечать. В ответах перемежались «сиреневый сквер», «яблочные доли», «вишневые запруды», «каменный водопад»… Пару раз дядя Наум менял маршрут, мы уходили то в сторону Ишима, то, наоборот, брали курс на вокзал, но в итоге сирень победила.

– Она ближе всего, – сказал дядя Наум, опускаясь на лавочку. – Смотри не грохнись. Крепче держись.

Голова у дяди Наума гладкая, словно бильярдный шар. Держаться можно только за уши, оттягивая их в стороны.

– Оторвешь если – глухой буду, – заметил он и откупорил бутылку, извлеченную из внутреннего кармана. – Когда лимонада будешь просить – не услышу.

– Понял, – рассмеялся я, чуть сбавляя силу натяжки, и добавил: – Одному пить нельзя! Помнишь, врач что сказал? Кто один пьет, тот алкаш.

– Это они всё коллективное хотят, – наливая в стакан, пробормотал он, – бессознательное. Чтоб всё стадно было. Раз один – значит, непорядок! Значит, что-то себе на уме держит. Надо вместе, чтоб думать не мог… Давай держись крепче!

Он чуть отклонился назад. Я стиснул сильнее его уши и, держась за них, рассматривал небо. Голубое, с плывущими островками воздушной ваты, оно на секунду застыло передо мной, а потом картинка, словно в калейдоскопе, вернулась к кусту сирени.

– Это кушать можно? – Я протянул руку к кусту и сорвал небольшой цветок. – Люди едят?

– Люди все едят, – разворачивая кулек с мойвой, ответил дядя Наум. – Будешь?

– Нет, – сморщился я от запаха мелкой вонючей рыбы, – гадость же. Я вот не все ем. Лук не ем, чеснок вареный, вот эту рыбу соленую тоже не ем.

– На то оно и детство. Выбирать еще можешь. А как взрослый станешь – всё! Выбора не будет. Что в продаже есть, то и берешь. А будешь нос воротить, то и того не получишь. Держись!

Картинка мира вновь сменилась, и, разглядывая небо, я успел заметить, что одно облако было похоже на фетровую шляпу, как у людей на трибуне. Шляпа плыла одиноко, в стороне от других облаков, которые тянулись чуть ниже.

– Можно, – занюхивая рыбой, наконец ответил дядя Наум. – Когда ешь, смотри только: как пятилистник попадется – мне дай!

Отломив ветку сирени, я стал обкусывать цветочки, перед этим рассматривая их.

Сиреневая роща потихоньку заполнялась людьми. Со стороны площади приходили кучками и поодиночке празднично одетые демонстранты. Мужчины шли в костюмах. На женщинах были платья. Зачем они надели платья, когда на улице прохладно, я слабо понимал. Наверное, чтобы мужики снимали пиджаки и накидывали их на плечи своих спутниц. В этом была логика, но красота сбивалась. Сидящие на лавках женщины в мужских пиджаках сутулились и по-куриному хохлились, к тому же цветастые юбки выбивались из-под серых пиджаков и делали их похожими на замерзших кентавров. Я приметил двух кентаврих с явно выраженным конским началом. Они чересчур громко смеялись и постоянно курили.