Он жаждал любви, любви, любви. Маскируясь умными цитатами и шутками, он все ж таки мог по-настоящему влюбиться и переживать на все сто, хотя семью берег и к жене относился с уважением. Зачем человека обижать? говорил он разгулявшимся не в меру девчонкам. Приходило ли в его породистую голову, что он есть альфонс, живущий на заработок жены, и должен быть ей благодарен за это по гроб жизни? Нет, наверное, тогда нет, он был слишком высокого о себе мнения, – а сейчас мейби иначе. Ни с кем он жену никогда не обсуждал. Вообще никого не обсуждал, не сдавал на плохие слова, был крепкий парень в этом плане. Таня его, выйдя замуж за него, бросила факультет иностранных языков, всякие переводческие дела, и пошла работать проводником на железную дорогу, чтобы поддержать мужа, находящегося в вечном творческом поиске и не способного к работе, тупой и унылой, как он объяснял. Он ей вместо дитяти достался, хотя она младше его на десять лет.

Он считал, что был диссидентом, и это давало ему право не работать. Сначала с волчьим билетом после отсидки его не брали на работу в редакциях, а потом он привык, смирился. «А в Сибири, я писал стихи, это было самое счастливое время моей жизни», – говорил он.

Писал он, с двадцати до сорока лет, обычные лирические стихи, в год по десятку – не более (нигде, увы, не напечатанные). Их всего тетрадка, из которой он иногда строчки зачитывал людям, к которым был расположен…

Не гений. А мы-то думали, что наш Войтик гениальный поэт, считали мы так с Ленкой в свои 26.

Войтик еду готовил, чистил квартиру, ухаживал за собачкой, пока жена ездила с поездом до Москвы и обратно, и принимал бесконечные делегации гостей. Гостеприимство поистине русское.

Жизнь – это вечный праздник неги, который он сам себе и своим гостям устроил, одиножды принятым волевым решением. К людям Войтик был настроен дружелюбно. Страну и власть критиковал, ругал, бранил, и каждый день поднимал еврейскийвопрос. Кричал, волнуясь, что будут погромы (!), и во всех бедах и несчастьях страны обвинят опять евреев – безродных космополитов. И надо когти рвать с русской женой отсюда в Израиль. Здесь не жизнь – здесь голод и обнищание.

– С Родины гонят, гонят с Родины! – возмущался он.

– Что ты милый, никто тебя не гонит! Живи спокойно, останьтесь! – говорила я.

– Нет, будут погромы…

– Кто их устроит, ну кто пойдет евреев громить?

– Шовинисты, их полно. Надоела дурь политиков, надоела холодная зима, унижения, бедность… хочется жить без этого.

– Ну а я? я шовинист российский, а?

– Ты нет, тебя мать действительно не научила различать людей по национальному признаку, ты в этом ничего не понимаешь: с тобой о евреях говорить бесполезно, ты даже очевидные лицевые признаки не различаешь.

Действительно, в конце 80х – начале 90х годов была голодуха, можно было полдня проходить по магазинам Пионерского микрорайона и не купить теста и капусты для пирога. Пустые прилавки. А также лука, молока, мяса, масла, сыра, колбасы пресловутой, рыбы и многого другого, чего сейчас навалом на рынках и в магазинах. В пустых витринах бодро строилась газировка в стекляхах, и лежали россыпью сушки, а также лавровый лист. За все остальное надо было биться с утра в очередях. Иль иметь блат!

Мне, например, помогли американские посылки для студентов с детьми, и мы пережили голодную зиму 1991-го на сое, бобах и рисе из огромной американской коробки, которую с трудом дотащили до моего дома и холодильника два парня из универа.

«Итак, полжизни я с тобой в России пожил, полжизни ты со мной в Израиле поживешь!» – говорил Войт жене.