Это был очень странный разговор, показывающий как настороженность хозяев (офицеров в защитной форме было раза в два больше, чем наших собеседников в черной) – так и неподготовленность нас, журналистов, к таким контактам. Боюсь, в глазах осужденных мы выглядели не вполне нормальными.

– Ну, скажите, – вопрошал один из нашей корреспондентской артели, мучая двух стриженых парней с напряженными лицами, – вот если бы вы сейчас очутились в ресторане и могли отведать любое блюдо, вы бы чего заказали?

Парни таращили глаза и потели от пристального внимания окружавшего нас начальства. В углу этой «казармы», между рядами двухъярусных коек, атакованный радиожурналисткой с микрофоном, высокий и тоже стриженый осужденный, видный малый, говорил очень правильные и красивые слова об осознании, своих планах на будущее. То ли он был эмоциональней других, то ли его вообще не смущали обступившие его офицеры – говорил он хорошо. Но я посмотрел, с каким лицом стоит на заднем плане один очень заскучавший «абориген» – и никаких интервью брать не стал. В конце концов я по армии знал, что у ребят в казарме клещами не вытянешь каких-то откровений, если тебе в рот смотрят отцы-командиры…

…Я потом еще раз сделал попытку заговорить с осужденным в одном из коридоров – но в тот момент, когда он намекнул на какие-то перемены у них в житухе, появился и включился в беседу очень внимательный майор, и мы еще минут пятнадцать все вместе поговорили о ничего не значащих предметах.

4.

К концу нашей поездки я окончательно убедился, что наша вольная журналистская бригада довольно быстро откатилась от осужденного контингента и 80—90% всех интервью берет у администрации и тех, кто надежно опекает нас. Конечно, это вовсе не означает, что нас очень ограничивали – попросила же наша единственная женщина-радиожурналистка поговорить с несколькими осужденными с глазу на глаз – и ей позволили удовлетворить любопытство. Я даже обнаглел и попросил показать нам штрафной изолятор – тот знаменитый ШИЗО, о котором столько теперь пишут в газетах.

Сопровождавшие нашу группу лица из администрации, правда, от такой просьбы чуть не поперхнулись, но, подумав, пустили нас и в ШИЗО.

Камера, в которую мы ввалились шумной толпой, была, конечно, не санаторием: несвежий воздух, угол для естественных надобностей, днем откидные нары накрепко пристегнуты к стене. Шесть ее нынешних обитателей в униформе с надписью «ШИЗО» встретили гостей строем у стены.

– За что сюда попали? – спрашиваю у крайнего.

– Отказ от хозработ.

– А вы? Вы?

– За драку…

– Я – за деньги.

– Я тоже за отказ от хозработ…

– А что, такие уж они тяжелые, эти хозработы, раз уже второй из вас от них отказывается?

– Да не в этом дело. Они просто хотели заставить, чтобы я унижался, мёл…

Парень замолкает, видно, больше не собираясь говорить лишнего, когда тут собралось полкамеры народу, да и остальные не склонны откровенничать: кто-то даже делает вид, что не понимает, за что попал в ШИЗО. Тут, конечно, ничего не разберешь лихим кавалерийским наскоком – у осужденных в зоне свои особые взаимоотношения, в которые постороннего не запустят – и поэтому, уже видно, дальше этого разговор не пойдет. Конечно, в этой колонии проще: отбывают срок только осужденные по первому разу, нет силы рецидивистов, «воров в законе», но все же у жизни за колючей проволокой очень много специфичного, скрытого от постороннего глаза – и в нее не войдешь так быстро, как вошли мы через зарешеченные двери в зону…

Вот почему все журналистские силы обрушиваются на подполковника В. В. Лузана – Владимир Владимирович на этой работе 32 года, ему есть что рассказать. Тем более что от прямых вопросов он не уходит.