Но и здесь, в смерти и преодолении ее, в знании себя как всеобщей необходимости, моральное становление я еще не завершено. Как единичное, я все еще полагает, что эта необходимость заключена в его единичности, что ему дан закон всеобщей благодати, и оно должно претворить этот закон, закон его сердца, в действительность, претворить, вопреки всему и вся. Ибо я убеждено, что оно в законе своего сердца познало необходимость сущего, действительность же не соответствует этому закону, и я искренне стремится пересоздать действительность в соответствии с этим законом. Закон, противостоящий закону сердца, есть закон действительности, и – по убеждению единичного я – «человечество, которое ему принадлежит, живет не в осчастливливающем единстве закона с сердцем, а в жестоком разладе и страдании…» [7, 197]. И я полагает, что ему дано осчастливить человечество. Высота задачи дает неимоверную силу. Мы видели эту силу в движении первичного наивного христианства, в движении приведения к покорности в исламе, в марксизме10, мы видели эту силу в фашизме, наконец, мы видим эту силу на ее излете в псевдоблагородных потугах либерализма под страхом уничтожения всех даровать «свободу и права» каждому. Закон сердца всегда пытается осчастливить человечество и всегда заканчивается насилием над человеком… Но тщетно. Закон сердца, какими бы высокими целями он ни питался, неизбежно разбивается вдребезги в столкновении с законом действительности. Познав результаты своего действия, я ужасается, я, «принадлежа двойной противоположной существенности, в себе самом противоречиво и потрясено до самой глубины…11 Биение сердца для блага человечества переходит поэтому в неистовство безумного самомнения, в яростные попытки сознания сохранить себя от разрушения тем, что оно выбрасывает из себя извращенность, которая есть оно само… оно провозглашает общий порядок извращением закона сердца и его счастья, измышленными фанатическими жрецами, развратными деспотами и их прислужниками, вознаграждающими себя за собственное унижение унижением и угнетением нижестоящих – извращением, практикуемым с целью причинить невыразимое бедствие обманутому человечеству» [7, 199—200]. Провидец Гегель, провидец… В этом одна из граней его несокрушимости – он видел не только тех, кто предшествовал ему, но и предвидел тех, кто последует за ним. Как не узнать это безумие самомнения в ницшеанском самолюбовании12, в его оде единичному, где хамство испытывает наслаждение в объятиях самомнения, и плод этой похоти еще и поныне разливается по улицам европейских столиц в «парадах любви»…

Но против этого безумия самомнения, поклонения единичному восстает добродетель. «Формообразование сознания, которое открывается в себе в законе, в истинном и добром в себе, не как единичность, а только как сущность, но в то же время знает индивидуальность как то, что извращено и извращает, и потому оно должно пожертвовать единичностью сознания, – это формообразование сознания есть добродетель» [7, 202]. Добродетель верит в то, что добро есть нивелирование индивидуальности, низведение ее до ничтожности, и эту веру добродетель пытается внедрить в реальное, сделать это уничижение единичности действительным для себя. И добродетель вступает в борьбу с общим ходом вещей. А общий ход вещей – это столкновение и взаимопроникновение мириад индивидуальностей, столкновение их интересов и переплетение действий в стремлении удовлетворить себя. Но именно это бурление сил различных индивидуальностей, «игра их внешних проявлений» и есть то, что движет