***

За год, который они прожили вместе, стремительно умер отец Ромы, а следом через три месяца мать Лены. Оба раза посеревший Иванов летал в одиночку хоронить тёщу и отца. Лене уже нельзя было с ним. Он со страхом смотрел на свою красивую, полнеющую с каждым днем всё больше жену, и ждал, когда она рванёт, и из неё хлынет огромное женское горе. Но Леночка отнеслась к новостям так же безучастно, как если бы ей сказали, что умерла она сама. Только стала чуть дольше задерживаться в лесу. Улетая, Рома попросил единственную на всю военную часть медсестру Ольгу присматривать за супругой, а сам только и думал о том, почему смерть матери не потрясла жену.

Похоронил тёщу быстро. Смотрел на её даже после смерти напряженное морщинистое лицо в обрамлении белого платка и испытывал неловкость, да такую, что хотелось поёжиться. Было в ней что-то укоряющее. Будто не сама отдала дочь ему в руки, а он вероломно украл. Будто вся её жизнь держалась на Леночке, а, потеряв её, она со вздохом облегчения сбросила с себя тяжёлое, обессилившее тело.

Попрощаться с тёщей пришли немногие, на поминки в квартире остались и того меньше. Зато заглянули уважаемые люди. Напомнили, что квартира в залоге, а так как хозяйка отбыла на тот свет, то все долговые обязательства отходят наследнице. Если она, конечно же, не откажется от имущества. Роман обещал переговорить с женой, но, вернувшись, спросил о том, о чём думал всё это время, не переставая – не будет ли она горевать по матери? Леночка, спокойная и медленная, посмотрела на него своими блёклыми глазами и бесцветно ответила, что теперь он – её семья. А всё другое в прошлом, и это не изменить. А значит, и плакать не надо, беду накличет. Рома решил, что этого ответа ему вполне достаточно и больше ни о чём не спрашивал. Всё снова вошло в привычный ритм жизни.

Под конец беременности Лена вдруг резко переменилась. Стала медленной, ходила так, будто обдумывала каждый свой шаг. Даже речь её, прежде и без того неторопливая, замедлилась, наполнилась тягучими паузами, которые Рома слушал с удовольствием, впитывая в себя очередную новую полугрань сказочно-неизученной жены.

Она намного меньше бродила по округе и куда чаще сидела дома, учась у опытных многодетных соседок, как шить распашонки и вязать шапочки. Потом в какой-то момент тихая и всегда спокойная, вдруг взъярилась, вспыхнула и гневно заявила ослепленному и не замечавшему ничего кроме неё мужу, что для ребенка нужна кроватка. Не собирается же он класть младенца на старый кривой диван? Он вообще хоть немного думал о том, что такое дети, и что если она ещё кое-как может жить среди всей этой нищей солдатчины, то ребёнок – нет.

Иванов действительно не думал. Он лелеял в своей голове образ счастливой семьи, где жена, как матерь Божья с иконы, которую мама в его детстве иногда воровато доставала из буфета и тайком целовала, стоит в небесном свете, со счастливым и не по годам умным ребёнком на руках. Какие такие коляски, ванночки, шапочки и одеяльца? Какие пеленки и соски? Но повинуясь ставшей вдруг властной жене, Рома начал послушно бегать по поручениям. За копейки купил колыбельку у многодетной семьи, уставшей от очередного, пятого по счёту малыша и надеявшейся продажей кроватки снять проклятье плодовитости. Набрал кучу вязаных вещей разных размеров и фасонов у бабки, местной мастерицы. А отвезя Леночку в город к врачу, бегал по рынку со списком, скупая пеленки, носочки, штанишки, чепчики, шапочки, бутылочки, одеяльца и еще тысячу, оказывается, нужных, шокирующих его мелочей. И всё, потому что Лена начала оживать. Чем больше становился её живот, тем ярче и влажнее блестели глаза. Рома теперь лишь изредка видел в них неестественный белёсый отблеск. Леночка вдруг занялась домом, устроив такую страшную уборку, что он ходил по комнатам на цыпочках, взяв свою обувь в руки. Ольга, к которой он пришел просить зелёнку, чтобы была, когда придется смазывать пупочек новорожденного, понимающе улыбалась. Иванов, уловив эту женскую солидарность, как-то неожиданно для себя вдруг разоткровенничался, поделился удивительными домашними переменами. Медсестра только посмеялась и произнесла загадочное, мужскому миру непонятное: