На следующий день Иванов повел Леночку знакомиться с родителями. Формальным поводом был большой, запечённый матерью лещ, которого отец поймал на утренней рыбалке и с восторгом рассказывал об этом половину обеда, сопровождая стопками водки и шумным причмокиванием. Белова вежливо слушала, улыбалась, хвалила хозяев дома. Но будущая свекровь всё равно смотрела на неё, прищурившись и сжав губы в одну тонкую белую линию. Рома боялся, что сейчас мать скажет что-то резкое, убийственное, что и без того почти прозрачную Леночку сотрет до тени. Но мать молчала, а Белова, глядя в неё пустотой, не переставала улыбаться застывшими в оскале губами.

– Мёртвая она какая-то у тебя, – тусклым голосом бросила мать после, не переставая скрипеть губкой по посуде. – Как рыба на сегодняшнем столе. Такая же мёртвая.

«Заметила», подумал про себя Рома, ёжась. А вслух тоном, не приемлющим возражений, по-солдатски твёрдо заявил, что женится на ней и точка.

– Ну, точка, так точка, – покорно согласилась мать, вытирая красные, сморщенные от воды руки кухонным полотенцем, и больше ни разу за всю его оставшуюся короткую жизнь не выразила прямого неудовлетворения невесткой.

На предложение Леночка согласилась. Безжизненно честно попросила никогда не попрекать её прошлым. Сказала, что будет любить его, как сумеет. Он согласился. Верил, что она сможет его полюбить. Он тогда ещё во многое верил.

В последний день его отпуска подали заявление в ЗАГС, и Рома уехал по месту службы, чтобы там выпросить три дня для свадьбы.

– Давно пора. Военному без боевой подруги нельзя, – одобрительно кивнул командир дивизии, а потом шутливо добавил, – благословляю.

Поженились через месяц. Спешно и суетливо. За день до свадьбы прилетел Рома, но опомниться не успел. Сначала побежал к материной знакомой подшивать купленные для него брюки. Потом отвёз в ресторан продукты. Суровые поварихи, колыхаясь и перекатываясь, выдёргивали их из рук с неодобрительным молчанием. В чем конкретно провинился, Рома не знал. И решил не уточнять, потому что времени было катастрофически мало. Он и Леночку-то увидел только на следующий день, когда приехал на выкуп. Жара стояла такая, что, казалось, он сварится сейчас в черном футляре плотного костюма. Но Рома терпел, неловко вытирая пот с лица платком, заботливо положенным в карман матерью. С оскоминой на зубах послушно цедил ответы на загадки измученно-весёлых изобретательных подруг Леночки. Когда всё-таки пробился к невесте, томящейся в комнате маленькой квартиры и без того набитой людьми, Рома замер и, кажется, впервые за всё время глубоко вздохнул.

Лена сидела на стареньком, давно отжившем своё диване, красивая и печальная. Пышное свадебное платье заботливо окутывало её взбитым облаком. Рома, пугаясь своей смелости, протянул к ней руку. Боялся, что сейчас коснётся, и она растает как морок. Но Леночка подала руку в ответ, оперлась и встала с такой тяжестью, будто не шифоновое платье на ней было, а чугунное.

Потом был чёрный лимузин, над которым ахали и охали гости. Мол, богатство не по карману, где ещё умудрились достать в такое-то время. ЗАГС, в котором плакали все, включая невесту, спрятанную под белым саваном фаты. Рома, дурея, тискал её вялую, безжизненную руку, утешая, мол, что ты, глупенькая, заживем с тобой сладко, да гладко. Ну, хочешь, поплачь. Попрощайся с прошлым, порви с ним навсегда. Не будет у тебя, Леночка, теперь своей жизни. Будет его, Ромина. Ну, или в лучшем случае их общая.

Иванов совсем не ел в ресторане. То ли от жары, в которой лёд трещал и плавился за несколько минут. То ли от того, что до сих пор не мог поверить, что эта маленькая кукольная Белова теперь вовсе не Белова, а его – Иванова. Пил воду, ошалело смотрел по сторонам, считывая радость с распаренных от водки и июльской духоты лиц. Оглушённый счастьем, не слышал ничего и, только по губам людей угадывая «горько», целовал свою несчастную жену. Было не горько и совсем не сладко, а всё ещё солоно. Как говорится, хлеб да соль. В добрый путь.