Ленский смотрел на него и сквозь пелену слов снова видел свинцовое небо, темные, мутные волны, смерчи урагана. Пронзительная боль отчаяния холодом пронеслась по сердцу. Мысли спутались, сплелись в голове клубком из тысяч змеиных тел.

От нахлынувшей слабости он едва смог ответить.

– Вот я как раз и чувствую ответственность, – словно издалека, он слышал собственный голос, надтреснутый, усталый, бесцветный. – Может быть, только я один здесь и чувствую ее. И знаешь, почему? Да потому, что мне, а не тебе пришлось быть там, в урагане. Мне, а не тебе явился призрак. Что, если всему человечеству придется переживать то же самое? Пойми, у нас в руках чудовищной силы оружие, несопоставимое ни с одним из тех, которые имеет человечество в своем арсенале. Перед нами сейчас – тот же самый выбор, который стоял когда-то перед отцами атомной бомбы, но, только в отличие от них, у нас нет иллюзий относительно того, что будет дальше. Не должно быть, во всяком случае.

Я прошу тебя, забудь, хоть, на время свои формулы. Взгляни на ситуацию моими глазами. Или ты рассчитываешь отсидеться в каком-нибудь бункере? Тогда я хочу предупредить – против этого не существует защиты, ты не сможешь спастись от самого себя…

Он закончил говорить в гробовой тишине. Слышно было, как где-то вдалеке, за глянцевой чернотой окна сигналят машины.

– М-да, – явственно проговорил Силич.

– Хорошо! – Журов выбросил вперед руку в жесте уверенности. От недавнего замешательства не осталось и следа. Он снова был сух, деловит. – Ты же знаешь, как в Америке работают лобби. Ты можешь протаскивать любой законопроект, но только при одном условии – если он не противоречит политике самих Штатов.

– Ну и что? – теперь уже Ленский недоуменно поднял брови. – К чему ты это все рассказываешь? И хватит метафор и афоризмов, говори русским языком!

– Да я же и говорю! – Журов был очень взволнован. – Эта схема – просто уменьшенная копия глобальной истории, двигающей нас по одному ей известному маршруту. Человечество до сих пор не определилось с ролью личности в истории, ученые блеют что-то бессвязное. Дескать, этот слишком опередил время, тот – наоборот, приотстал, а этот – угодил как раз, один в один вписался в кривую виража. И все, этот последний объединил, возглавил, победил, и его имя – во всех учебниках, о нем пишут, защищают диссертации. Вот он, ярчайший пример победы индивидуальности, триумфальной пропорцией закономерного и случайного отрицающий предопределенность.

И все скребут лбы, кто как может, пытаясь осознать эту муть. А ни хрена это не пример! Просто этот счастливчик уловил тренд, попал в струю, и оказался на гребне. Промахнись он на миллиметр от очерченного коридора, кто бы знал о нем, кто помнил? Еще одно имя в списке неудачников, родившихся чересчур рано, или, наоборот, чересчур опоздавших.

До сих пор мы действовали по этой же схеме, словно слепые котята, мыкаясь внутри отпущенного нам коридора. До сегодняшнего дня мы не покушались на глобальную волю, но теперь мы просто обречены на неповиновение. Нам не оставляют другого выхода, нам нужно идти до конца!

Ленский почувствовал: еще немного, и он сойдет с ума от напряжения. Только бы скорее все это кончилось. Только бы скорее. Как, чем – уже неважно, лишь бы только прекратилась эта мука, вытягивающая из души последние силы…

– Господи, Юра! – почти закричал он. – Будь добр, покороче!

– Сейчас заканчиваю, – хмуро кивнул Журов. – То, что случилось сегодня вечером – это знак. Конечно, можно представить все недоразумением, небрежностью, но именно такие мелочи являются решающими. Я знаю это, я чувствую! Нас заметили, нами заинтересовались, и сейчас все зависит от того, как мы поведем себя. Станем трусить и мямлить – история сожрет нас, не позволит продолжать даже наши вялотекущие эксперименты. Так всегда бывает со слабаками. А мы ведем себя как слабаки!