Она словно в воду смотрела. Какими-то необъяснимыми путями эхо моих спортивных достижений перекликнулось с ее словами, и в один прекрасный день, абсолютно неожиданно для самого себя, я стал знаменит, стал самой настоящей звездой. – Силич грустно усмехнулся, приложился к бокалу. – Вот она, тайная механика успеха, продукт непостижимой метафизики.

И можно сколько угодно говорить, что спорту в СССР уделялось особое внимание, что рано или поздно слава все равно пришла бы ко мне, но я знал, я чувствовал, что всему этому обязан только моей Свете, только ей одной.

И все. Все глупое, немощное прошлое, все страхи и сомнения летели теперь в тартарары, унося с собой того, прежнего Славу Силича, робкого и застенчивого малого, его тихую, старомодную заводь.

Вот такие, брат, перипетии, такое вот прощание с невинностью.

Жизнь завертела меня в радужном калейдоскопе счастья. Куда-то подевались все мои прежние друзья, интересы, на второй план отошло даже мое соперничество с Ильей Зарецким. И, вообще, на все эти глупости я давно махнул рукой и вспоминал о них только для того, чтобы улыбнуться. Да, и кто такой этот Илья? Какой-то мелкий московский мажоришка! Теперь моей дружбы искали самые известные люди, знакомства со мной добивались красивейшие девушки. Впереди была вся жизнь, яркая, чудесная, прекрасная…

И, все-таки, я оставался безнадежным романтиком, при всех атрибутах славы, хранил верность своей Свете. Такой вот парадокс. Мне казалось, измени я ей, нет, даже не измени, а только солги однажды, и нарушится что-то в механизме моего счастья. Я даже ревность свою научился сдерживать, мыслям разным о муже ее, о жизни ее семейной, не позволял в голову залетать. Чувствовал – не имею права, и все! А как там будет, как сложится – все в руках Бога.

Да и Света всячески поддерживала меня в этой моей философии. Не напрямую, конечно, а косвенно, обиняком. Целую систему рефлекторных дуг выстроила. Так, наверно, Павлов собак своих дрессировал – здесь тебе рафинада кусочек, а здесь – и тока разряд получить можно.

С самого начала условие поставила: строжайшая конспирация, никаких записок, нежностей и любезностей на людях, и я его свято выполнял, чтил, как устав воинской службы. Только, это и был как раз тот разряд боли, который весь сахар отравлял. Первая ступень, первое допущение, предваряющее целую серию лицемерий. И понял я это лишь много после, когда поздно было что-то менять, спасать, исправлять.

А тогда верил ей слепо, безоглядно, больше даже верил, чем себе самому. Даже, если не нравилось мне что-то, чувствовал какой-то обман, фальшь, все равно, принимал на веру. Не мог иначе, и все тут! Должно быть, все мы, русские люди, такие – если верим, так до конца, до беспамятства, до самоотречения. И неважно – во что, в Бога, в коммунизм, в женщину. Ну, а если рухнула наша вера – беда, таких дел натворим – вовек не разгребешь. Вера – она как опора для нас, вышиби ее, и как тогда жить? Нельзя нам без веры.

Другой, европеец какой-нибудь, живо смекнет, что к чему. Оглянуться не успеешь, а он уж и повадку переменил, и крестится по-другому, а мы не умеем так, нельзя нам иначе… В этом, и сила наша, и слабость, да таков, видно, наш крест. Поэтому, беречь ее надо, веру эту, не травить щелочью сомнений разных, иногда, кстати, абсолютно беспочвенных.

Вот и эта конспирация. Вроде бы, все совершенно понятно – ни Свете, ни мне, неприятности не нужны. Я студент, она – мой преподаватель, замужняя женщина. Любое подозрение, любой намек на связь обрекал нас на такие передряги, что и подумать страшно. Но, все равно, какая-то неуверенность, червоточинка какая-то тянула холодом, пускала яд в душу, слабый, пока что, безболезненный, но уже брызнувший желтой своей горечью.