Силич вздохнул, потер переносицу.

– Я, Ленский, все твои мысли скабрезные на расстоянии чувствую: первое прикосновение и все такое. А только не шути с этим. Нельзя с этим шутить, понимаешь? У каждого из нас должны быть минуты в жизни, над которыми нельзя смеяться, иначе это не жизнь тогда. – глаза его блеснули, он вновь, словно в реку, нырнул в свои воспоминания. – В тот вечер и началась моя настоящая жизнь, та, над которой никогда и никому шутить не позволю.

Перестала дрожать моя Света, и почувствовал я, Женя, в первый раз в жизни почувствовал, как земля уходит из-под ног. Пахнуло на меня ее духами, тонкими, горьковатыми, теплом ее, а она – совсем рядом, несчастная, пьянящая, близкая. В голове у меня совсем помутилось. Я уж и не помню, как начал гладить ее голову, обнял ее, поцеловал. Все плыло у меня перед глазами: ее лицо, волосы, губы. Ничто уже не было важно для нас с ней в тот момент, никто и ничто. Ни люди за дверью, ни завывания ветра за окном.

Потом, также бесповоротно, также неотвратимо, словно договорившись и решив все заранее, мы уехали в квартиру, принадлежавшую, по словам Светы, какой-то ее подруге.

Впрочем, я ничего не понимал из того, что она говорила. Я был, словно пьяный, и ориентировался скорее по интонациям, чем по смыслу. Если бы в тот момент она ласково попросила меня шагнуть на рельсы в метро, я не задумываясь ни на секунду, послушался ее. Настолько был ослеплен ею, настолько верил ей тогда.

А потом она отдалась мне. Самого факта физической близости я не помню, как и многого остального, все расплылось для меня в тот вечер в розовом тумане. Я словно растаял в волнах неземного блаженства… Помню лишь, мы лежали совершенно обнаженными, пили вино, и она была прекрасна, как богиня…

От любви, от первой близости, от вина, я совершенно ошалел. Я смотрел на Свету щенячьими глазами, а она, худенькая, миниатюрная, все заставляла меня сгибать руки, восхищалась моей мускулатурой. Она призналась мне, что плакала от отчаяния, от одиночества, от невыразимой тоски по теплу, любви, мужскому сильному плечу. В ее жизни этого так не хватало… – Силич опустил голову, замолчал.

Ленский смотрел на его побледневшее красивое лицо, сильные плечи, представлял себе все, что тот рассказывал, и картины прошлого, яркие, живые, словно кадры кино, проносились перед ним.

– Мы стали встречаться, – заговорил, наконец, Силич. – Очень быстро Света излечила меня от душевной и умственной лени, заставила видеть мир таким, какой он есть, без прикрас, но и без пачкотни, не обособляясь, но и не расплескав ни капли индивидуальности. Я утратил свою тяжеловесность, избавился от провинциальных суждений, стал раскованнее и легче на подъем.

Она будто заново сформировала меня. Взгляды, вкусы, манеры, даже привычки – все, что нужно для жизни, подарила мне эта женщина. Подарила легко и щедро, словно стряхнув драгоценный палантин с плеч. Именно у нее приобрел я шарм столичной легкости, именно она научила меня непринужденности и необязательности в отношениях с людьми.

«Слава, успех, карьера – все в твоих руках», – говорила она мне, – «надо только уметь быть независимым, подняться над повседневностью. Люди чувствуют внутреннюю свободу, тянутся к ней, особенно, если она зиждется на фундаменте чего-то подлинного».

Я впитывал ее речи, словно губка, и меня обуревали противоречивые чувства. С одной стороны жутко хотелось попасть в этот прекрасный мир, стать известным и успешным, с другой – за ее словами, за нежным, вкрадчивым голосом мерещилось мне что-то враждебное, безжалостное, готовое вот-вот ворваться в тихую заводь моего счастья, разрушить его кристальную чистоту.