В считанные дни и без единого выстрела завоевала она наш институт, популярность ее была колоссальной. Вся мужская половина была поголовно влюблена в нее, женская старалась перенять ее походку, манеры, привычки.

Надо сказать, весь ее образ был окутан ореолом какой-то тайны, тянулся за ней хвост какой-то совершенно невероятной, наполовину шпионской, наполовину романтической истории. Будто бы работала она до этого в одном из наших посольств за рубежом, была как-то связана с разведкой, и, якобы, пришлось ее оттуда срочно эвакуировать в связи с дипломатическим скандалом. Из-за чего скандал, правда это или нет, никто не знал, но, само собой разумеется, шлейф таинственности только усиливал всеобщий интерес.

А какие мужчины за ней приезжали! На иномарках (это в 80-е!), лощеные, европейского вида, даже мой конкурент терялся на их фоне. Хотя, нет, – Силич покачал головой, – это я погорячился. Он-то как раз и не терялся. Ухаживать за ней он стал, насколько я мог судить, с первой же их встречи, и, надо признаться, шансы его были получше, чем у остальных. В числе прочих, тоже не менее ценных преимуществ, у него было еще одно, самое главное и решающее – английский язык.

На занятиях ее он чувствовал себя легко и свободно, и пока мы, убогие, корпели над материалом, они весело болтали о чем-то недоступном нам, обычным смертным, словно Боги, становясь недосягаемыми на своем лингвистическом Олимпе.

Все мои попытки понять что-нибудь были тщетными. Иногда мне казалось, что я слышу интонации нежности в их голосах, и тогда я готов был растерзать их обоих на месте. Да-да, милейший Евгений, перед тобой – самый настоящий ревнивец. А ты что думал? Такие только в Африке водятся?

Силич сделал порядочный глоток.

– До сих пор мне не дает покоя мысль: а, может быть, он, все-таки, любил ее? Может быть, эта болезнь протекала у него именно так, кто знает? Впрочем, тогда я даже и мысли не допускал о том, что этот пижон может, хоть, кого-то любить, просто, дух альфа-самца заставлял его пуститься во все тяжкие. И, вообще, ревность приводила меня в состояние крайнего возбуждения, доводила почти до безумия, и только неимоверными усилиями я держал себя в руках.

Теперь мне уже было не до знаний, соперничество наше с Ильей Зарецким превратилось в самую настоящую дуэль, войну миров, экзистенциальное противостояние. Наверняка, он и раньше чувствовал скрытую угрозу с моей стороны, но внимания этому не придавал, принимая, наверно, за мелкую зависть убогого провинциалишки. За два года он ни разу даже и не взглянул в мою сторону, но стоило мне лишь обозначить себя в делах амурных, и он тут же разглядел мою скромную персону. Разглядел и удила закусил. Теперь уже ничто не могло спасти меня от его мести, даже полное и окончательное фиаско.

Это, собственно, и стало решающим во всей этой истории. Этаким ружьем в первом акте. Но я-то, я-то, откуда мог это знать? Откуда я, вообще, мог что-нибудь знать? Наивнее меня во всем свете человека найти трудно было! А тогда, представляешь, я даже загордился – обратил на себя внимание, наконец-то, достиг чего-то там. Дурачок деревенский! Попал, как кур в ощип…

Ты спросишь, а она? Как она реагировала на все это? Ведь, и она тоже не могла не видеть, не чувствовать, что происходит. Не знаю. Сейчас я думаю, что ее это просто забавляло, а может быть, даже где-то и льстило. Мне казалось, что я для нее просто пустое место, вот и не заморачивался подобными вещами. Не гонит из класса – я и счастлив. Лишь бы быть с ней рядом, видеть, слышать…

Надо ли говорить, что преданней студента у нее не было? Я посещал все занятия, семинары, факультативы, посещал в ущерб остальному, иногда даже голодному приходилось засыпать, потому что, не успел на халтуру. Но, все равно, если бы она объявила какой-нибудь субботник, или воскресник, или еще что-нибудь в этом роде, клянусь, я был бы первым, кто на него записался.